Народ (Nation)

Добавлено: Sun Dec 28, 2008 11:57 am     Заголовок сообщения: Народ (Nation)

НАРОД
Посвящается Лин

КАК ИМО СОЗДАЛ МИР В ТЕ ВРЕМЕНА, КОГДА ВСЕ БЫЛО ПО-ДРУГОМУ И ЛУНА БЫЛА НЕ ТАКОЙ КАК СЕЙЧАС


Однажды Имо решил пойти ловить рыбу, но моря не было. Не было ничего, кроме Имо. Тогда он поплевал на ладони, потер их друг о друга и сделал шар моря. После этого он сделал и рыб, но они были глупые и ленивые. Тогда он взял души некоторых дельфинов, которые, по крайней мере, научились говорить, смешал их с глиной, помял в руках и изменил их форму, и они стали людьми. Они были умные, но не могли весь день напролет плавать в воде, поэтому Имо накопал еще немного глины, и опять размял ее в руках, и обжег в огне костра, у того места, где ночевал, ловя рыбу, и вот так была сделана суша.

Вскоре люди заполнили все места, где была сухая земля и они были голодные, и тогда Имо взял немного ночи, и размял ее в руках, и сделал Локаху, бога смерти.

Но Имо все еще был недоволен, и он сказал: Я подобен ребенку, играющемуся в песке. Этот мир ущербен. У меня не было замысла. Получилось неправильно. Я разомну его в руках и сделаю лучший мир.

Но Локаха сказал: Глина схватилась. Люди умрут.

Имо рассердился и сказал: Кто ты такой, чтобы оспаривать мои дела?

И Локаха ответил: Я часть тебя, как и все остальное. И так я говорю тебе: отдай мне мир смертных и ступай, сделай себе лучший. Я буду править справедливо. Когда человек умрет, я пошлю его быть дельфином до тех пор, пока не придет ему время родиться вновь. Но если я увижу того, кто боролся, кто стал больше, чем глина, из которой он сделан, кто придал чести этому жалкому миру тем, что был его частью, тогда я открою такому дверь в твой совершенный мир, и перестанет он быть существом, подвластным времени, и облечется в звезды.

Имо решил, что это хорошая мысль, потому что это было его собственное творение, и ушел на небо делать новый мир. Но, чтобы Локаха не мог все делать по-своему, сначала он дохнул себе на ладони и сделал других богов, чтобы люди, хоть им и придется умирать, умирали бы в должное время.

И поэтому мы рождаемся в воде, и не убиваем дельфинов, и смотрим на звезды.
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Sun Dec 28, 2008 12:01 pm     Заголовок сообщения:

ГЛАВА 1. Мор


Снег валил такой сильный, что хлопья сталкивались в воздухе, образуя целые комья, непрочные, сразу таявшие, как только опустятся на лошадей, выстроившихся вдоль причала.

Было четыре часа утра, там начинали шевелиться, и капитану Сэмсону вообще никогда еще не доводилось видеть на пристани такой суеты. Груз прямо таки улетал с палубы; лебедки надсаживались, стремясь как можно скорее забрать все тюки. Судно уже провоняло дезинфекцией, провоняло каким-то лекарством.

Всех, поднимавшихся на борт, так им поливали, что оно хлюпало, выплескиваясь у них из сапог. Но и этого мало, некоторые пришлепали на борт со здоровенными тяжелыми канистрами с пульверизатором, заплёвывавшими ядовито-розовой взвесью все вокруг.

А капитан Сэмсон ничего не мог с этим поделать. Агент владельцев стоял тут же, на пристани, со всеми ордерами на руках. Но капитан Сэмсон все-таки решил попытаться.

— Вы и впрямь считаете, что мы заразны, мистер Блеззард? — прокричал он человеку у причала. — Могу вас уверить, что…

— Вы не заразны, капитан, насколько нам известно, все это ради вашего же блага, — агент отвечал через огромный рупор. — И я должен еще раз предупредить вас и ваших людей, чтобы вы не покидали судно.

— У нас семьи, мистер Блеззард!

— Совершенно верно, и о них уже позаботились. Поверьте, капитан, у них все хорошо, и так же точно будет и у вас, если вы подчинитесь приказам. На рассвете вы должны отправиться обратно в Порт-Мерсиа (в Порт Милосердия ?). Я не в силах даже донести до вас, насколько это важно.

— Невозможно! Это же другой конец света! Мы же всего несколько часов как вернулись! У нас еда и вода на исходе!

— На рассвете вы поднимете паруса и встретитесь в Проливе с «Ливерпульской Девой», которая только что вернулась из Сан-Франциско. В настоящий момент у нее на борту люди компании. Они дадут вам все, что вам нужно. Они разденут тот корабль до ватерлинии, лишь бы обеспечить вас необходимыми запасам провизии и укомплектованной командой.

Капитан тряхнул головой.

— Нет, не пойдет, мистер Блеззард. То, чего вы требуете… это слишком. Я… Господи, приятель, мне нужно что-то повесомее, чем несколько слов, которые кто-то крикнет в жестяную трубку!

— Думаю, я для вас окажусь достаточно весомым авторитетом, капитан. Вы даете мне добро на то, чтобы взойти на борт?

Этот голос капитан знал.

Это был глас Божий, или, по крайней мере, нечто ближайшее к нему. Но, хотя он узнал голос, он едва мог узнать говорившего, который стоял у самого трапа. Потому что на том было надето что-то вроде птичьей клетки. Во всяком случае на первый взгляд это выглядело именно так. При ближайшем рассмотрении было видно, что это тонкая металлическая рамка, обтянутая прозрачной марлей. Того, кто находился внутри этого сооружения, окружало пенистое облако дезинфектанта.

— Сэр Джеффри? — переспросил капитан на всякий случай, когда тот начал медленно подниматься по поблескивающему трапу.

— Он самый, капитан. Прошу простить за этот наряд. Он называется костюмом спасения — по очевидным причинам. Он необходим для вашей защиты. Русская инфлюэнца оказалась хуже, чем вы способны себе представить. Мы полагаем, что худшее позади, но болезнь взяла огромную дань на всех общественных уровнях. На всех уровнях, капитан. Поверьте мне.

Что-то такое в том, как председатель компании говорил все это, заставило капитана поколебаться.

— Как я понимаю, Его Величество не… или... — он замолчал, не в силах заставить свои губы закончить вопрос.

— Не только Его Величество, капитан. Я же сказал: хуже, чем вы способны себе представить, — сказал сэр Джеффри, а красный дезинфектант, как кровь, стекал каплями с его костюма спасения, образуя на палубе лужу. — Послушайте. Единственная причина, почему наша страна в настоящий момент не находится в состоянии тотального хаоса, состоит в том, что люди по большей части слишком напуганы, чтобы решиться выйти на улицы. Как председатель, курирующий маршруты вашего судна, я вам приказываю — а как старый друг умоляю — ради Империи летите на всех парусах в Порт-Мерсиа и найдите там губернатора. А потом вы… А! Вот и ваши пассажиры. Сюда, джентльмены.

В толчею на пристани въехали еще два экипажа. На трап ступили еще пять закутанных фигур, тащившие огромные ящики, которые опустили затем на палубу.

— Кто вы, сэр? — обратился капитан к ближайшему их пришедших, который ответил:

— Вам этого знать не надо, капитан.

— Не надо! И впрямь, зачем мне! — Капитан Сэмсон вскинул руки, взывая к сэру Джеффри. — Черт подери, председатель, простите мне мой французский, разве я не служил компании верой и правдой более тридцати пяти лет? Я капитан «Кургузого Королька», сэр! Капитан обязан знать свой корабль и все, что на нем есть! Я не позволю держать себя в неведении, сэр! Если я недостоин доверия, я сейчас же сойду по трапу.

— Пожалуйста, не расстраивайтесь, капитан, — сэр Джеффри повернулся к предводителю гостей. — Мистер Блэк?
Преданность капитана вне сомнений.

— Да, я проявил поспешность. Примите мои извинения, капитан, — сказал мистер Блэк, — но мы вынуждены реквизировать ваш корабль по причинам крайней срочности, и в силу этого — с достойным сожаления недостатком формальностей.

— Вы из правительства? — резко спросил капитан.

Мистер Блэк, казалось, удивился.

— Правительство? Боюсь, что нет. Строго между нами, от правительства в настоящий момент мало что осталось, а то, что осталось, по большей части сидят, попрятавшись по чуланам. Нет, честно вам скажу, правительство всегда находило вполне уместным знать о нас поменьше, и вам я посоветовал бы принять тот же подход.

— Да неужто? Я, знаете ли, не вчера родился…

— Конечно не вчера, капитан. Вы родились сорок пять лет назад, вторым сыном мистера и миссис Берти Сэмсон, при крещении получили имя Лайонел, в честь деда, — заметил мистер Блэк, опуская на палубу свой багаж.

Капитан снова заколебался. Это прозвучало как начало угрозы, а то, что никакой угрозы за этим не последовало, почему-то заставляло себя чувствовать весьма неуютно.

— А на кого вы тогда работаете? — спросил он наконец. — Я бы хотел знать, с кем нахожусь в море.

Мистер Блэк выпрямился.

— Как вам угодно. Мы известны как Джентльмены Последнего Средства (Крайнего Случая). Мы служим Короне. Вас это устроит?

— Но я думал, король… — Капитан оборвал себя, не желая произносить ужасного слова.

— Он мертв, капитан Сэмсон. Но Корона как таковая — нет. Скажем так: мы служим… высшей цели, м? И ради этой цели, капитан, скажу вам, вы и ваши люди получите плату, в четыре раза превышающую то, что вы получаете обычно за плавание, плюс по десять гиней за каждый сэкономленный день пути до Порт-Мерсиа, и плюс еще добавочная сотня гиней по возвращении. Перспективы продвижения по службе для каждого матроса и офицера команды значительно улучшатся. А вы, капитан, разумеется, получите прибавку, подобающую вашему рангу и, поскольку вы, как нам известно, планируете вскоре выйти в отставку, Корона несомненно захочет проявить свою благодарность традиционным способом.

За его спиной сэр Джеффри одновременно заговорил и закашлялся:

— … кхарыцарствокха…

— Убежден, миссис Сэмсон будет довольна, — закончил мистер Блэк.

Это было что-то вроде пытки. Капитан Сэмсон представил себе, что будет, если миссис Сэмсон выяснит, что он отверг шанс для нее стать леди Сэмсон. Мысль об этом была невыносима. Он в упор посмотрел на человека, называвшего себя мистером Блэком и тихо спросил:

— Что-то вот-вот случится? Мы пытаемся что-то предотвратить?

— Да, капитан. Войну. Нога наследника трона должна ступить на землю Англии в течение девяти месяцев со дня кончины монарха. Это Великая Хартия, написано внизу мелкими буквами, верней, совсем крошечными. Баронам, видите ли, не нужен был еще один Ричард Львиное Сердце. И, как ни печально, поскольку на приеме в честь дня рождения короля суп подавал инфицированный официант, два ближайших живых наследника трона находятся где-то в Великом Южном Пелагическом Океане. Думаю, вы и сами это прекрасно знаете, капитан.

— А, теперь понимаю! Вот, значит, что в этих ящиках, — сказал капитан, указывая на них. — В них английская почва. Мы его находим, он ступает на нее ногой, и мы все кричим ура!

Мистер Блэк улыбнулся.

— Неплохо, капитан. Впечатляет. Но увы, об этом уже подумали. Существует еще и субклауза (подпункт), в котором в качестве особого условия оговаривается, что оная английская земля должна плотно прилегать непосредственно к самой Англии. Мы можем провозгласить преемником трона, наследника, находящегося за морем — даже короновать его там, в случае необходимости, — но для окончательной ратификации потребуется его присутствие на земле Англии до истечения оговоренного срока.

— Право же, мистер Блэк, я думал, что все знаю о Великой Хартии, но никогда не слышал об этих клаузах, — заметил сэр Джеффри.

— Конечно, сэр, — терпеливо ответил Джентльмен Последнего Средства. — Это потому что они находятся в ратифицированной версии. Вы же не думаете, что бароны, которые собственное имя едва умели написать, оказались в состоянии сочинить полноценный свод разумных законов для подобающего управления большой страной на все последующие времена, не так ли? Их писцы месяц спустя свели все вместе и сделали работающую Великую Хартию. Она в семьдесят раз больше исходной, но зато надежна. К сожалению, у французов тоже есть один экземпляр.

— И что? — спросил капитан. На пристань въехала еще одна карета. Она выглядела дорогой и имела на дверце герб.

— А то, капитан, что если вы потерпите неудачу в этом предприятии, весьма вероятно, что королем Англии станет француз, — ответил мистер Блэк.

— Что? — завопил капитан, сразу забыв о новой карете. — Никто этого не потерпит!

— Чудесные люди французы, право же чудесные, — поспешно замахал руками сэр Джеффри. — Наши союзники в недавних неприятностях в Крыму и все такое, но…

— О, да, на этот счет мы с французским правительством совершенно заодно, сэр, — сказал мистер Блэк. — Собственно, им меньше всего на свете нужен француз на каком бы то ни было троне. Это нашим братьям–галлам ни к чему. Однако есть во Франции и такие, для кого это было бы очень кстати, и мы полагаем, что для всех заинтересованных сторон было бы лучше, если бы монарх был доставлен сюда с минимальной оглаской и с максимальной быстротой.

— Они убили своего последнего короля! — капитан Сэмсон не собирался прохлопать впустую такую отличную ярость. — Мой отец сражался против них при Трафальгаре! Мы с этим не смиримся, сэр, ни за что. Я на этот счет могу за своих людей поручиться, сэр! Мы снова побьем рекорд, сэр, на пути и туда, и обратно! — Он оглянулся, ища взглядом сэра Джеффри, однако председатель уже спешно покинул борт и теперь хлопотал вокруг двух скрытых под вуалями фигур, вышедших их кареты.

— Это… женщины? — спросил капитан, когда они взошли на «Кургузого Королька» и проплыли мимо него, словно он вообще был тут никем.

Мистер Блэк стряхнул снег со своей вуали.

— Та, что поменьше — горничная, и я готов поверить на слово, что она женщина. А высокая, которую так обхаживает ваш председатель, — главный держатель акций вашей судоходной компании и, что важнее, мать наследника. Она и в самом деле леди, хотя мое, пусть ограниченное, знакомство с ней заставляет предположить, что заодно она — нечто среднее между царицей-воительницей Боадицеей, без ее колесницы, Екатериной Медичи, без ее колец с ядом и гунном Атиллой, без его превосходной склонности поразвлечься. Не играйте с ней в карты, потому что она мошенничает, как торговец недвижимостью с Миссисипи, держите подальше от нее шерри, делайте все, что она велит, и, возможно, мы все останемся живы.

— Что, острый язычок, да?

— Истинная бритва, капитан. Но есть новости и поприятнее: возможно, по дороге нам удастся нагнать дочь наследника, которая, к счастью, была уже в море, на пути к отцу, когда разразилась эпидемия. Сегодня она должна покинуть Кейптаун на шхуне «Сладкая Джуди», которая пойдет в Порт–Мерсиа через Порт Адвент. Капитан Натан Робертс. Полагаю, вы с ним знакомы?

— Что, старина Робертс–Алиллуйя? Он все еще на плаву?
Славный человек, заметьте, один из лучших, а «Сладкая Джуди» — отменнейшее судно. Девочка в надежных руках, можете быть уверены. — Капитан улыбнулся. — Надеюсь, однако, она любит гимны. Интересно, он по-прежнему заставляет матросов, чертыхаться только в бочку с водой в трюме?

— Глубоко религиозен, вот как? — спросил мистер Блэк, когда они направлялись в тепло кают-компании.

— Чуток есть, сэр, чуток есть.

— И насколько же велик этот чуток, капитан, в случае капитана Робертса?

Капитан Сэмсон ухмыльнулся.

— Ну, размером примерно с Иерусалим…
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Thu Jan 08, 2009 8:50 pm     Заголовок сообщения:

На другом конце света море горело, ветер завывал, и рычащая ночь скрывала лик глубин. Нужно быть незаурядным человеком, чтобы в такой суматохе исполнять гимн, но именно таким человеком и был капитан Робертс. Он знал все до единого гимны из “Сборника старинных и новых гимнов” и пел их обычно и во время вахты один за другим, громко и радостно, что стало одной из причин мятежа.

И сейчас, когда наступает Конец Света, когда восточный край небес на рассвете потемнел, а такелаж занялся пламенем от сыплющихся дождем огней Апокалипсиса, капитан Робертс привязал себя к штурвалу корабля, и море вздымалось под ним, и он почувствовал, как «Сладкую Джуди» словно бы могучей рукой возносит к небу.

А наверху были гром и молния. Градом с него сбило шапку. На верхушке каждой мачты загорелось по огню святого Эльма, а потом, наэлектризовавшись, затрещала и борода капитана, и он запел густым низким баритоном. Каждый моряк знает эту песню:

— Отец Всемогущий, что властен спасать, И гнев неустанной волны усмирять, — проревел он в бурю, а «Джуди» плясала на неустанной волне как балерина, — Кто может одним мановением длани, Все бури унять на седом океане…

С какой скоростью нас несет? мелькнуло у него, когда порвало в клочья и унесло прочь паруса. Волна была высотой с церковь, но мчалась она явно быстрее ветра! Внизу он смог различить маленькие островки, исчезающие под ревущим над ними валом. Не то было время, чтобы прекращать молиться Господу!

— Всевышний, услышь, как взываем мы ныне, За тех, кто крушение терпит в пучине! — закончил он, и замолк, уставившись на то, что было впереди.

Там было что-то большое и темное, приближающееся очень быстро. Обойти его стороной было невозможно, оно было слишком велико, да и в любом случае судно не слушалось. То, что он не выпускал штурвал, было просто демонстрацией веры, этим он показывал Богу, что не оставит Его, и надеялся, что за это и Бог не оставит капитана Робертса. Он крутанул колесо и запел следующую строфу, а молния осветила путь между неустанными волнами — и там, в свете горящего неба была брешь — впадина или расселина в каменной стене, прямо как чудо Красного моря, подумал капитан Робертс, только, разумеется, наоборот.

Следующая вспышка молнии показала, что провал заполнен лесом. Но волна подбросила судно до верхушек деревьев. Оно замедлилось. Пожалуй, они могут спастись, даже сейчас, пред самым адским зевом. Сейчас они туда…

И вот так шхуна «Сладкая Джуди» плыла через джунгли, а капитан Робертс, ощутив вдруг прилив вдохновения, исполнял новый куплет, по понятным причинам отсутствовавший в исходной версии гимна:

— О Ты, что воздвигнул высокие горы, Чтоб тверди небесной стояли опорой… — Насчет «Ты, что воздвигнул» он был не вполне уверен, но подойдет, пожалуй, и «Ты, сотворивший», — Ты землю украсил деревьев листвой… — Ветки под килем ломались с треском, подобным ружейной канонаде, толстые лианы цеплялись за то, что оставалось от мачт, — И древле Адаму Рай создал Земной… — Плоды и листья градом хлынули на палубу, но корабль вздрогнул, потому что сломанным деревом ему снесло часть корпуса, из трюма посыпался балласт, — Взываем к тебе, не забудь, Всемогущий, — капитан Робертс сильней сжал бесполезный штурвал и расхохотался в ревущую темноту, — О тех, кто крушение терпит на суше.

И три огромные фиговые дерева, чьи корни выдержали века циклонов, ринулись наперегонки из будущего и возникли как большой сюрприз. Его последней мыслью было: Может, Ты, Тот Кто поднял высокие горы было бы более удачным вариантом, в данных обстоя—

Капитан Робертс ушел на Небо, что не совсем соответствовало его ожиданиям, и когда отступающая вода мягко опустила обломки «Сладкой Джуди» на лесную подстилку неведомого острова, на ней оставалась одна-единственная живая душа. Или, может, две, если вы любите попугаев.
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Thu Jan 08, 2009 8:55 pm     Заголовок сообщения:

В тот день, когда миру пришел конец, Мау возвращался домой. Это был путь более чем в двадцать миль. Но он знал дорогу, о да. Если ты не знаешь дорогу домой, ты не мужчина. А он был мужчина… ну, почти. Ведь он целый месяц жил на Острове Мальчиков, не так ли? Просто выжить в таком месте, этого уже было достаточно, чтобы сделаться мужчиной…

То есть выжить, а потом вернуться обратно.

Об Острове Мальчиков никто никогда не рассказывал, во всяком случае, ничего толкового. Просто пока растешь, сам начинаешь что-то кумекать, но была одна вещь, которая становилась ясной очень скоро.

Сложность с Островом Мальчиков состояла в том, что его надо было покинуть. Ты оставляешь там свою душу мальчика, а душу мужчины получаешь, когда возвращаешься на Народ.

Вернуться необходимо — иначе случится что-то ужасное. Если ты не вернешься через тридцать дней, за тобой приплывут и тебя заберут, и ты никогда не станешь мужчиной по-настоящему. Мальчики говорят — лучше уж утонуть, чем чтоб тебя привезли. Все будут знать, что ты потерпел неудачу, и, может даже, ты никогда не найдешь себе жену, а если и найдешь, она будет не та женщина, какую хотел бы себе настоящий мужчина, с плохими зубами, со зловонным запахом изо рта.

Мау провел много бессонных ночей, тревожась из-за этого. С собой на остров позволялось взять только нож, и ему снились кошмары о том, как он за один месяц строит каноэ с помощью одного лишь ножа. Это невозможно сделать. Но ведь все мужчины на Народе с этим справились, значит, есть же какой-то способ, верно?

На второй день пребывания на Острове Мальчиков он его нашел.

Посреди острова стоял идол–якорь, бурый каменный куб, наполовину ушедший в землю и песок. Тяжелые лианы протянулись над ним и обвились вокруг огромного дерева тобаго. На сухой коре виднелись глубоко прорезанные знаки языка, которым общались между собой дети: МУЖЧИНЫ ПОМОГАЮТ ДРУГИМ МУЖЧИНАМ. А рядом в ствол был всажен алаки — обтесанный черный камень на длинной ручке. Возьми его так — получится топор. Возьми эдак — и у тебя будет тесло, годное для выдалбливания углублений.

Он вытащил топор и усвоил урок. Как и множество других мальчишек. Как-то вечером Мау влез на дерево и обнаружил сотни зарубок по всей высоте ствола, в котором поколения благодарных подростков оставляли топор, этот же самый или другой, для тех, кто придет следом. Некоторые из них, наверное, сейчас уже среди Праотцов, в горной пещере на родном острове.

Они будут следить, их глаза могут видеть на много миль вдаль, и, возможно, они даже наблюдали за ним, когда он нашел бревно, как следует просушенное и не очень хорошо спрятанное среди панданов на другой стороне маленького островка. Когда он вернется домой, он расскажет, что нашел его, и все будут говорить, что это счастливый случай, и что, может быть, боги положили его туда. Но если подумать, припоминается, что его отец и двое дядей однажды ранним утром отправились ловить рыбу в сторону этого острова и не позвали его с собой…

Он славно провел время. Он умел разводить огонь и нашел родничок с пресной водой. Он сделал копье, котором вполне можно было добывать в лагуне рыбу. И он сделал хорошее каноэ, прочное и легкое, с прикрепленным сбоку обтесанным продолговатым поплавком, чтоб было устойчивее и не переворачивалось . Вообще-то требовалось всего лишь построить хоть что-то, на чем можно доплыть до дома, но он так потрудился над этим каноэ, обстругивая ножом и шлифуя шкуркой ската, что оно летело над водой с легким шелестом.

В последний день своей жизни мальчиком он не торопился. Ему отец сказал, что не стоит. Прибери лагерь, сказал он. Скоро ты будешь принадлежать жене и детям. И это будет отлично. Но порой ты будешь с любовью оглядываться назад, на тот последний день, который ты провел как мальчик. Постарайся, чтобы это было теплое воспоминание, и смотри, не опоздай к пиру.

Он навел такую чистоту, что вы бы и не догадались, что он был здесь. И теперь он в последний раз стоял перед древним тобаго, с топором в руке и в полной уверенности, что Праотцы заглядывают ему через плечо.

Все будет замечательно, он это знал. Прошлой ночью в небе сошлись звезды Воздуха, Огня и Воды. Это хорошее время для новых начинаний.

Он отыскал нетронутое местечко на мягкой коре и вскинул топор. На мгновение взгляд его зацепился за голубую бусинку, привязанную к запястью. Она должна оберегать его на пути к дому. Отец рассказывал, как горд он был, когда возвращался. Но нужно быть очень осторожным и не привлекать к себе внимания никаких богов и никаких духов. Пребывание между двумя душами дело опасное. Он был подобен михеи гауи, маленькому голубому раку-отшельнику, который, вылезая раз в год из раковины ради поиска новой, являет собой в это время легкую добычу для любого случившегося поблизости кальмара.

Это была не очень-то приятная мысль, но у него хорошее каноэ, и море спокойно, и он проскользнет шустро, да-да! Мау со всего плеча взмахнул топором, подумав: Хех! Следующий мальчик, которому придется его вытаскивать, должен будет заслужить звание мужчины.

— Мужчины помогают другим мужчинам! — крикнул он, когда камень вонзился в кору.

Он рассчитывал, что островок как-то откликнется. И отклик был получен — гораздо сильнее, чем ожидался. Из каждого уголка в воздух сорвались птицы, подобно рою пчел. Вьюрки, цапли и утки взмыли из кустов, наполнив воздух паникой и перьями. Некоторые из тех, что покрупнее, ринулись в сторону открытого моря, но большинство просто кружились над землей, словно они боялись оставаться на месте, но лететь им было некуда.

Спускаясь к песчаной кромке берега, Мау шел сквозь них. Толчея ярких крыльев металась у самого его лица, и это было бы изумительно красиво, если бы каждая из этой тучи птиц не воспользовалась представившейся возможностью, чтобы от души облегчится. Когда вы спешите, нет смысла тащить с собой лишнюю тяжесть.

Что-то было не так. Он чуял это в воздухе, в его внезапной неподвижности, словно мир вдруг замер под какой-то давящей тяжестью.

А теперь она обрушилось и на самого Мау, повалив его ничком на песок. Его голова готова была взорваться. Это было даже хуже, чем в тот раз, когда он играл в камни и провисел слишком долго. Что-то нависло над миром как большая серая глыба.

Потом боль прошла, так же быстро, как и возникла, с треском искры, оставив его задыхающимся и оцепеневшим. А птицы по-прежнему тучей метались над головой.

С трудом заставляя себя встать на ноги, Мау сознавал лишь одно — оставаться здесь больше не стоит, и хотя это единственное, что он знал наверняка, зато знал это каждой косточкой, каждым волоском своего тела.

По чистому небу прокатился гром, один тяжкий удар, от которого затрясся горизонт. На подгибающихся ногах Мау спустился к крошечной лагуне, а громыхать все продолжало, а вот и его каноэ, ждет его на белом песке у края воды. Но вода, обычно спокойная… плясала, плясала, как ей положено плясать под проливным дождем, хотя никакого дождя не было.

Он должен убраться отсюда. Каноэ легко соскользнуло в воду, и он отчаянно заработал веслами, торопясь к ведущему в открытое море проему в рифе. Под ним и вокруг него то же самое делали рыбы…

А звук все продолжался, словно что-то твердое врезàлось в воздух и ломало его. Звук заполнил все небо. Для Мау это было что-то вроде гигантской затрещины. Он попытался грести еще быстрее, а потом в голове его возникла мысль. Животные удирают. Так говорил ему отец. Мальчишки удирают. А мужчина не удирает. Он оборачивается, чтобы посмотреть на врага, увидеть, что он делает, и узнать, в чем его слабость.

Мау позволил каноэ выскользнуть из лагуны и легко поймал волну, откатывающуюся в океан, а потом оглянулся, как мужчина.

Горизонт был одной огромной тучей, кипящей и вздымающейся все выше, полной огня и молний, и рычащей как страшный сон.

Волна ударила в коралл, и это тоже было неправильно. Мау знал море, и с ним тоже было что-то не так. Остров Мальчиков уже исчезал из виду за кормой, потому что чудовищное течение тащило Мау к огромному грозовому мешку. Казалось, будто горизонт пьет море.

Мужчины смотрят на врага, это да. Но иногда они разворачиваются и гребут как бешеные.

Но это ничего не дало. Море ускользало, а потом вдруг опять заплясало, как та вода в лагуне. Мау, стараясь сохранять ясность мысли, прикладывал все силы, чтобы удержать лодку в повиновении.

Он вернется домой. Разумеется, вернется. Он видел картинку в голове, маленькую и четкую. Он поворачивал ее так и сяк, смаковал ее.

Все будут там. Все до единого. Исключений быть не может. Даже старые и больные предпочтут умирать на циновках у края воды, чем отсутствовать там, женщины, если придется, будут рожать прямо там, высматривая возвращающееся домой каноэ. Немыслимо пропустить прибытие нового мужчины. Это навлекло бы ужасное несчастье на весь Народ.

Отец будет дожидаться его у края рифа, и они вытащат лодку на берег, и его дяди прибегут бегом, и новые молодые мужчины кинутся поздравлять его, а мальчишки, к которым он теперь не принадлежит, будут ему завидовать, а мать и другие женщины устроят пир, и там будет это… дело с острым ножом, когда нельзя вскрикнуть, а потом… потом будет всё.

И если он сможет все это удержать в уме, все так и случится. Сияющая серебристая нить связывала его с этим будущим. Она будет действовать как идол–якорь, не позволяющий богам разбежаться.

Боги, точно! Это шло с Острова Богов. Он за горизонтом, его отсюда даже увидеть нельзя, но старики рассказывали, что когда-то давным-давно он зарычал, и вода стала бурной, и было много дыма и грома, потому что бог-Огонь разгневался. Может, он опять сердится?

Туча достигла вершины неба, но теперь кое-что новое происходило на уровне моря. Там появилась темно-серая линия, которая становилась все больше. Волна? Ну, насчет волн он знал. Кидайся на них, пока они не успели кинуться на тебя. Он научился играть с ними. Не позволяй им опрокинуть тебя. Используй их. Волны — это просто.

Но эта вела себя не так, как нормальные волны у разрыва в рифе. Казалось, она просто стоит на месте.

Он уставился на нее и понял, что именно видит. Она казалась стоящей на месте потому, что это была большая волна, и очень далеко отсюда, и она двигалась очень быстро, неся за собой черную ночь.

Очень быстро, и теперь не так уж и далеко. Да и не волна это, к тому же. Она слишком велика. Это водяная гора с пляшущими вдоль ее верхушки молниями, и она неслась к нему, и рычала, и подхватила каноэ как муху.

Возносясь все выше во вздымающемся, пенящемся гребне волны, Мау воткнул весло под лианы, которыми крепился к лодке поплавок, и вцепился в него, как...

_________________________
* Так пространно я перевожу слово «outrigger» («аутригер» по-рус.). В словарях дается обычно перевод «утлегерь» (на парусном судне — приделанное к носовой части, к бушприту бревно, позволяющее при необходимости выносить вперед паруса), но в принципе это любая оснастка, вынесенная вовне из ограниченного бортами судна пространства, в том числе, к примеру, и выносные уключины. Но вряд ли Мау, имея лишь каменный топор, нож и шкурку ската, мог сделать для своей лодчонки выносные уключины, да и зачем они ему? Они лишь увеличивают размах весел, т.е. скорость гребли. В данном случае речь явно идет об изобретенном туземцами на южных островах Тихого Океана балансире – небольшом вспомогательном корпусе (продолговатом куске дерева, обточенном в форме плоской лодки с небольшим килем) крепившемся жердями и растительными волокнами к основному корпусу. Такое приспособление позволяло лодке сохранять остойчивость и препятствовало переворачиванию, что и объясняет в какой-то мере то, что Мау смог пережить цунами.
...Вообще я стараюсь обо всем, что происходит с Мау и воспринимается им, писать как можно более простым языком — как об этом думал и говорил бы сам Мау. Поэтому здесь и далее текст порой выглядит несколько неуклюжим. По большей части это сделано сознательно. (Прим. пер.)
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Thu Jan 08, 2009 9:03 pm     Заголовок сообщения:

Шел дождь. Это был тяжелый, грязный дождь, полный пепла и печали. Мау очнулся ото сна о жареной свинине и приветствующих его мужчинах и открыл глаза под серым небом.

Потом его вырвало.

Каноэ мягко покачивалось на мелкой зыби, пока он добавлял свою скромную лепту в то, что уже плавало там — обломки дерева, листья, рыба…

Сготовленная рыба?

Мау подвел лодку к большущей рыбине хехе, которую ему удалось втащить на борт. Она оказалась сварена как раз в меру, и это был пир.

Ему нужен был пир. У него болело везде. Его голова с одной стороны была липкой от чего-то, что оказалось кровью. Наверное, он в какое-то мгновение ударился ею о бок каноэ, в чем не было ничего удивительного. Память о том, как его несло внутри волны, гремела в ушах, жгла в груди, это был такой сон, от которого ты счастлив очнуться. Единственное, что он тогда мог, это держаться.

Там в воде был туннель, вроде движущейся пещеры в завернувшемся гребне гигантской волны, а потом она вскипела буруном, и каноэ, как дельфин, вынырнуло на поверхность. Мау мог бы поклясться, что оно выпрыгнуло в воздух. И там что-то пело! Он слышал это всего несколько секунд, пока каноэ падало обратно на спину волны. Должно быть, это был бог, а может и демон… а может, это просто то, что звучит у тебя в голове, когда ты наполовину взлетел и наполовину утонул в мире, где вода и воздух каждую секунду меняются местами. Но теперь это все позади, и море, пытавшееся убить его, теперь решило угостить его обедом.

Рыба была вкусной. Он чувствовал, как тепло проникает в кости. Там было еще полно рыбы, она покачивалась на волнах вместе с разным мусором. Там было также несколько молодых кокосов, и он благодарно напился молока и стал чувствовать себя бодрее. Ну и историю же он расскажет! И ведь такая здоровенная волна должна была дохлестнуть и до дома, так что они будут знать, что он не врет.

А дом… где он? Он не видел Острова Мальчиков. Он не видел неба. Не было вообще никаких островов. Но в одном месте горизонт был светлее, чем в других. Где-то там садилось солнце. Прошлым вечером он смотрел на закат, солнце заходило за Народ. Значит, надо туда. Он греб не сворачивая, глядя на бледный горизонт.

Повсюду были птицы, они садились на все, что держалось на плаву. По большей части это были мелкие вьюрки, поднимавшие бешеной стрекот, когда каноэ проходило мимо них. Некоторые даже вспархивали и пристраивались на самой лодке, где жались друг к другу, глядя на него с каким-то отчаянным, перепуганным оптимизмом. Один даже взгромоздился ему на голову.

Пока Мау выпутывал его из волос, раздался глухой удар, и на корму приземлилось что-то потяжелее, заставив вьюрков брызнуть врассыпную, а затем слететься обратно: они слишком устали, чтобы искать какого-то другого пристанища. Но они старались держаться подальше от нового пассажира, потому что тот был довольно таки неразборчив насчет того, кого есть.

Это была крупная птица с блестящими иссиня-черными перьями и белой грудью, ноги ее были покрыты мелкими белыми перышками. А вот огромный клюв был ярким, красным и желтым.

Птица–праотец, добрый знак — для людей, по крайней мере, — пусть даже она замедлила ход лодки и слопала одну из его рыбин. Птицы–праотцы привыкли не бояться людей, даже просто шугануть ее прочь считалось дурной приметой. Мау, продолжавший грести, чувствовал взгляд ее глаз-бусинок у себя на затылке. Он надеялся, что, это к везенью. Потому что если повезет, он будет дома задолго до полуночи.

Раздалось «Эрк!» и птица–праотец снялась с места, с еще одной вареной рыбиной в клюве, заставив каноэ резко качнуться. Что ж, по крайней мере, я теперь стал немного легче, подумал Мау. Да и вообще, не очень-то мне нужна эта рыба. Я нынче вечером буду угощаться свининой!


Птица тяжело опустилась на бревно немного впереди. Довольно-таки большое бревно, честно говоря. Когда Мау подгреб поближе, он понял, что это целое дерево, даже с корнями, хотя многие ветви его были обломаны.

Он увидел всаженный в ствол топор, торчащий из воды. Но какая-то часть его уже заранее знала, что он сейчас увидит. Это зрелище бросилось ему в глаза и на какое-то мгновение стало центром вращающегося мира.

Птица–праотец, подбросив рыбу и перехватив ее так, чтобы проглотить целиком, с мрачным видом, словно бы говорившим «а стоит ли оно того?», взлетела, хлопая большими, медленными крыльями и чуть ли не задевая ими мутную воду.

Дерево, освободившись от груза, начало переворачиваться. Но Мау был уже в воде и схватился за рукоятку как раз когда топор уходил под воду. Задержав дыхание, он уперся ногами в ствол и потянул. Да, умно это было, ничего не скажешь, когда он — уже лет сто назад, кажется, — со всего размаху всадил топор в дерево, чтобы показать следующему мальчику, какой он сильный мужчина…

Это должно было получиться. С последним мощным рывком топор должен был выскочить. Именно так и бывает, в совершенном мире. Но разбухшая древесина держала его крепко.

Мау нырял еще трижды, и каждый раз всплывал, кашляя и выплевывая соленую воду. Где-то в глубине себя он ощущал гневную уверенность, что это неправильно, что топор послан ему богами. Это же ясно, они послали его, потому что он ему понадобится, а Мау не справился.

В конце концов он вернулся к каноэ и схватился за весло, пока птица–праотец еще не исчезла из виду. Они к ночи всегда возвращаются к суше, а Мау был совершенно уверен, что от Острова Мальчиков осталось слишком мало, чтобы там было к чему возвращаться. Дереву тобаго была не одна сотня лет, корни его были толще, чем сам Мау. Казалось, остров и держится-то на них и ими. Да еще между ними стоял идол–якорь. Никакая волна не могла, не должна была сдвинуть с места идол–якорь. Это же все равно что сдвинуть с места мир.

Птица–праотец все махала крыльями. Тонкая линия горизонта впереди постепенно становилась все краснее, значительно краснее, чем Мау когда-либо приходилось видеть. Он греб изо всех сил, стараясь не думать о том, что найдет там, куда направляется, а раз он старался не думать, мысли прыгали у него в голове, как взволнованные собаки.

Он попробовал успокоить их. Прикинь, Остров Мальчишек был всего лишь обломком скалы, окруженным песчаным пляжем, верно? думал он. Он толком и не годен-то был ни для чего, разве что устроить там ночевку на время рыбной ловли или место, где мальчики пытаются стать мужчинами. А на Народе ведь есть горы — ну ладно, одна, зато большая, — на нем есть река, пещеры, там есть даже леса, там есть мужчины, которые знают, что делать.

Знают? А что они могли бы сделать?

Но маленькая картинка пира в честь его мужской души тускло мерцала у него в голове, никак не становилась яркой и ясной, и он не мог найти серебристую нить, тянувшую его к ней.

Что-то темное пересекло линию заката, и он чуть не разрыдался. Это была безупречная закатная волна, прокатившаяся перед красным диском, готовым вот-вот уйти за горизонт. Каждый мужчина на Островах носил татуировку с изображением такой волны, в качестве знака своей мужественности, и через несколько часов — Мау знал — у него тоже будет такая.

А потом там, где прошла волна, оказался Народ. Он узнал бы его очертания где угодно. До него, наверное, еще миль пять. Ну ничего, еще пять миль не беда. И скоро он увидит свет костров.

Стараясь грести быстрее, напрягая глаза, чтобы не потерять из виду в странном сумраке более темное пятно острова, он различил белую пену прибоя за рифом. И скоро, ну пожалуйста, пусть он скоро увидит свет костров!

Теперь уже он и чуял их, запахи земли, за исключением того единственного, который ему был нужен, за исключением дыма.

А потом вдруг — вот же он, острый тонкий душок среди запахов моря и леса. Где-то горел огонь. Видеть он его не видел, но там, где есть дым, есть и люди. Ну разумеется, если волна прошла по острову, не много тут осталось сухого дерева. Особой беды волна не причинила, только не здесь. Ему и прежде случалось видеть большие волны, они могли натворить всякого, разбить в щепы каноэ или два. Ну ладно, эта действительно выглядела очень большой, но это часто бывает, когда волна готова вот-вот захлестнуть тебя! Люди поднялись в горы за сухим деревом. Да, так и было.

Наверняка именно это и произошло. Ему не о чем беспокоиться. Они скоро вернутся.

Точно. Так ведь и должно быть.

Но серебристая нить отсутствовала. Он мог рисовать в воображении радостные картины, но они оставались где-то во тьме, и к ним не было пути.

Уже почти совсем стемнело, когда он вошел в лагуну. Он мог различить листья и ветки, он наткнулся на большой кусок коралла, отколотый от рифа волной, но ведь на то он и риф. Он принимает на себя удары бурь. А за рифом, вокруг лагуны, они были в безопасности.

Легко поцеловав днищем песок, каноэ коснулось берега.

Мау выпрыгнул на землю и в самый последний момент вспомнил про жертвоприношение. В честь успешного плавания богам надо жертвовать красную рыбу, а его плавание, хоть и очень необычное, все-таки следовало считать успешным. Красной рыбы у него не было, но ладно уж, он же пока все еще мальчик, а мальчикам боги много чего прощают. По крайней мере, он вспомнил об этом. Это же должно считаться.

Других каноэ не было. А должно было бы быть много. Даже в этом мраке все выглядело как-то не так. Здесь не было никого, никого, кто знал бы, что он стоит на берегу.

Он все же рискнул:

— Привет! Это я, Мау! Я вернулся!

Он заплакал, и это было еще хуже. Он уже плакал в каноэ, но то была просто вода, льющаяся с его лица. Теперь же слезы выходили с рыданиями, неостановимо текли из глаз, из носа, изо рта. Он звал родителей, потому что был испуган, потому что замерз и устал, а еще он плакал, потому что был полон ужаса и не мог притворяться. Но из-за чего он плакал больше всего, знал только он.

В лесу кто-то услышал. И в свете скрытого пламени блеснул острый металл.

На западе умирал свет. Народ остался во власти ночи и слез. Звезда Воды плыла меж облаками, словно убийца, украдкой покидающий место преступления.

__________________
* Если я правильно понимаю, «Сладкая Джуди», проносившаяся мимо, нарушила своим килем «совершенство» динамики водяного туннеля, в который втянуло Мау, благодаря чему его лодке удалось выскочить из смертельной ловушки. (Прим. пер.)
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Sat Jan 10, 2009 8:07 pm     Заголовок сообщения:

ГЛАВА 2. Новый мир


Утро было лишь немного светлее ночи. Мау казалось, что он вообще не спал, скорчившись среди оборванных широких листьев кокосовой пальмы, но, должно быть, временами его тело и разум просто отключались, словно примериваясь к смерти. Он проснулся или, может, воскрес в мертвом сером свете, безжалостном и холодном. Волны еле-еле поплескивали на берег, море было почти того же цвета, что и небо, и по-прежнему плакал дождь.

Мелкая речушка, сбегавшая с горы, была забита песком, глиной и кусками дерева, а когда он руками расчистил ей русло, она не потекла. Просто сочилась вязкой грязью. В конце концов Мау пришлось напиться дождевой водой, капающей с листьев, и у нее был привкус пепла.

Лагуна представляла собой месиво из обломков коралла, а в рифе волна пробила большую брешь. Начался прилив, и в пролом хлестала вода. Малый Народ — прибрежная часть острова, которая была едва ли больше пляжа вдоль края лагуны, лишилась всех своих деревьев, кроме одного, на потрепанном стволе которого, вопреки всякой вероятности, сохранилось несколько листьев.

Найти еду, найти воду, найти укрытие… все это нужно делать, когда оказываешься в чужом месте, и это место было чужим. А ведь он здесь родился.

Он видел, что деревня исчезла. Волна смахнула ее с острова. Немногие пеньки обозначали место, где прежде стоял длинный дом… стоял всегда. Она разбила риф. Деревушку такая волна даже и не заметила бы.

Он приучился обращать внимание на очертания берега, когда плавал с отцом и дядями. И теперь, глядя на них, он мог читать историю волны, написанную на поваленных скалах и сломанных деревьях.

Деревня была обращена на юг. А как иначе-то? Остальные три стороны были защищены отвесными осыпающимися утесами, в пустотах которых ухало и пенилось море. Волна шла с юга на восток. Поломанные стволы отмечали ее путь.

Все были тогда на берегу, вокруг большого костра. Услышали ли они рев волны за треском пламени? Поняли ли, что он означает? Если они оказались достаточно проворны, они должны были бежать по Большой Кабаньей Лощине к возвышенности, начинавшейся за полями. Но волна уже ревела, затопляя восточный склон (там сплошь трава, там нечему было ее задержать), и ударила им навстречу.

А потом катящийся котел камней, песка, воды и людей разбился о западную часть рифа и выплеснулся в глубоководное течение, где люди снова станут дельфинами.

Но не все. Волна оставила позади себя рыб, и грязь, и крабов, к восторгу свиноногих птиц, серых воронов и, конечно же, птиц-праотцов. Нынче утром остров был полон пернатых. Птицы, каких Мау прежде даже не видел никогда, скандалили с привычными, повседневными.

И там были люди, застрявшие в сломанных ветках, полупогребенные в грязи и листьях, просто еще один кусок разрушенного мира.

Ему потребовалось несколько долгих секунд, чтобы осознать, на что именно он смотрит, разглядеть в том, что казалось ему сломанной веткой, руку.

Он медленно оглянулся и понял, почему здесь так много птиц и почему они дерутся.

Он побежал. Ноги сами несли его, и он бежал, выкрикивая имена, вдоль длинного склона, мимо нижних полей, заваленных обломками, мимо верхних посадок, расположенных слишком высоко даже для волны, и почти до самого края леса. А там он услышал собственный голос, эхом возвращавшийся от скал.

Никого. Но кто-то должен же быть…

Но они все ждали того, кто уже не был мальчиком, но еще лишь должен был стать мужчиной.

Он поднялся к Приюту Женщин — совершенно запретному для любого мужчины, разумеется, — и решился на мгновение заглянуть через высокую ограду, окружавшую сады, которых вода не коснулась. Но не заметил никакого движения, и ни один голос не отозвался на его крик.

Они ждали у воды. Они как живые стояли у него перед глазами, болтая, смеясь, танцуя вокруг костра, но не было серебристой нити, нечем было притянуть их обратно.

Они ждали нового мужчину. И волна наверняка ударила по ним как молот.

Когда он возвращался к полям, он схватил сломанную ветку и безуспешно стал отгонять птиц. Тела лежали повсюду над той промоиной, где прежде была деревня. Сперва их, серых, как ставший мокрой грязью пепел, было непросто разглядеть в месиве обломков. Ему придется касаться их. Их надо унести. Скоро сюда спустятся кабаны. Мысль о свиньях, пожирающих… Нет!

За тучами на востоке посветлело. Как это может быть? Что, прошла еще одна ночь? А он спал? Где он был? Но сейчас он явно был без сил. Он подтащил к большой скале несколько ветвей с листьями, устроив что-то вроде шалаша, заполз внутрь и почувствовал, как серость грязи, дождь и разбитое небо безмолвно проникают в него, наполняют его и смыкаются над ним.

И Мау видел сон. Это наверняка был сон. Он чувствовал, что вроде как раздвоился. Один из двоих, с серым телом, сделанным из грязи, начал искать тела, которые на забрала с собой волна. Он делал это как можно осторожнее и мягче, тогда как второй Мау оставался глубоко внутри, свернувшись клубочком и смотря сон.

А кто же я, тот, кто это делает? подумал серый Мау. Кто я теперь? Я стал вроде Локахи, измеряя очертания смерти. Сегодня лучше быть им, чем Мау… потому что вот тело. И Мау его не увидит, не поднимет, не заглянет ему в глаза, потому что от этого он сойдет с ума, так что уж лучше я сделаю это за него. А у этого лицо, которое Мау видел каждый день своей жизни, но сейчас я не дам ему его увидеть.

И так он работал, а небо все светлело, и солнце взошло за столбом пара на востоке, и лес взорвался пением птиц, несмотря на моросящий дождь. Он обыскивал нижние склоны, пока не находил тело, а потом тащил его или нес — некоторые были достаточно малы, чтобы их нести, — к воде и дальше, туда, где уже было видно течение. Обычно там были черепахи, но не сегодня.

Он, серая тень, находил камни и большие куски коралла, их было полно, и привязывал их к телу папирусной лозой. А теперь, думал серый Мау, я должен взять нож и прорезать дыру для духа, чтобы дух быстро вышел, и затащить тело в волны, туда, где течение уходит в глубину, и тогда уж отпустить его.

Спящий Мау предоставил своему телу думать: Подними это так, потяни так. Обрежь папирусную лозу вот так, и не кричи, потому что ты рука, тело и нож, а они ни слезинки пролить не могут. Ты внутри толстой серой кожи, которая ничего не чувствует. И ничего сквозь нее не проходит. Совсем ничего. А ты отправляешь тело медленно погружаться в темный поток, подальше от птиц, свиней и мух, и оно нарастит себе новую кожу и станет дельфином.

Там были еще и две собаки, и это его чуть не доконало. Люди — ну да, ужас был так велик, что разум не вмещал его в себя и оставался пустым, но искореженные трупы собак корежили и его душу. Они тоже тогда были с людьми и волновались, сами не зная почему. Он завернул их в папирусную лозу, привязал груз и все равно отправил в поток. Собаки захотели бы остаться с людьми, потому что они тоже по-своему были люди.

Однако что делать с поросенком, он не знал. Тот был совсем один. Может, свинья вела его к верхнему лесу, они всегда так делают, когда чуют, что вода поднимается. А он отстал. Желудок сказал, что это еда, но он ответил нет, только не этот, не этот печальный брошенный малыш. Он и его послал в течение. Боги там разберутся, куда его. А он слишком устал.

Солнце уже почти село, когда он дотащил до берега последнее тело и уже готов был ступить в воду, когда его тело сказало ему: Нет, этого не надо. Это ты, и ты очень устал, но ты не мертв. Тебе нужно поесть, попить и поспать. А более всего тебе нужно не видеть снов.

Он постоял немного, пока эти слова не дошли до его сознания, а потом, еле передвигая ноги, выбрался на песок, нашел свой самодельный шалаш и повалился в него.

Сон пришел, но не принес с собой ничего хорошего. Снова и снова он находил тела и нес их к воде, ведь они были такие легкие. Они говорили ему что-то, но он их не слышал, потому что слова не могли пробиться сквозь его серую кожу. А одно из них было к тому же странное, девочка–призрак, совершенно белая. Она несколько раз пыталась заговорить с ним, но снова растворялась во сне, как и прочие. Солнце и луна вихрем носились по небу, и он шел в сером мире, единственное движущееся существо в паутине безмолвия, навеки.

А потом, из серости, к нему обратились.

ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ, МАУ?

Он огляделся. Земля выглядела странно бесцветной. Солнце сияло, но оно было черным.

Когда голоса заговорили снова, их, казалось, приносит ветром сразу отовсюду.

НЕ ВРЕМЯ СПАТЬ. СЛИШКОМ МНОГОЕ НАДО СДЕЛАТЬ.

— Кто вы?

МЫ ПРАОТЦЫ.

Мау задрожал, и это было все, на что он способен. Ноги его отказывались двигаться.

— Пришла волна, — сказал он. — Все мертвы. Некоторых я отправил в темную воду.

ТЫ ДОЛЖЕН СПЕТЬ ПЕСНЬ ТЕМНОЙ ВОДЫ.

— Я не умею!

ТЫ ДОЛЖЕН ВОССТАНОВИТЬ ИДОЛЫ–ЯКОРИ!

— Как мне это сделать?

ТЫ ДОЛЖЕН СПЕТЬ УТРЕННЮЮ ПЕСНЮ И ВЕЧЕРНЮЮ ПЕСНЮ.

— Я не знаю слов! Я не мужчина! — сказал Мау в отчаянии.

ТЫ ДОЛЖЕН ЗАЩИЩАТЬ НАРОД! ТЫ ДОЛЖЕН ДЕЛАТЬ ТО, ЧТО ДЕЛАЛОСЬ ВСЕГДА!

— Но здесь же только я! Все умерли!

ВСЕМ, ЧЕМ БЫЛ НАРОД, СТАЛ ТЫ! ПОКА ТЫ ЕСТЬ, ЕСТЬ И НАРОД. ПОКА ТЫ ПОМНИШЬ, НАРОД ЖИВ.

Что-то изменилось в давлении воздуха, и Праотцы… пропали.

Мау моргнул и проснулся. Солнце было желтым и уже прошло полпути к горизонту, а рядом с ним лежала плоская круглая металлическая штука, а на ней — кокос со срезанной верхушкой и манго.

Он уставился на них.

Он был не один. Здесь никого больше быть не может, уж теперь-то. Некому оставить ему еду и тихонько уйти.

Он опустил взгляд на песок. Там были отпечатки ног, небольшие, но без пальцев.

Он очень осторожно встал и огляделся. Он был уверен, что существо без пальцев ног следит за ним. Может… может, его послали Праотцы?

— Спасибо, — поблагодарил он пустоту.

Праотцы разговаривали с ним. Он обдумывал это, обгрызая манго с огромной косточки. Прежде он никогда их не слышал. Но вот то, чего они требовали… Как может мальчик исполнить это? Мальчикам нельзя даже близко подходить их пещере. Это строгое правило.

Но все мальчишки подходили. Мау было восемь, когда он увязался за несколькими ребятами постарше. Они не видели, как он всю дорогу тенью шел за ними, через высокий лес вверх к лугам, откуда можно видеть край света. Там гнездились птицы–праотцы, потому-то их так и называли. Старшие мальчишки говорили ему, что эти птицы — глаза Праотцов, они слетятся на тебя стаей и выклюют тебе глаза, если подойдешь слишком близко, но он был уверен, что это неправда, ему случалось наблюдать за ними и он знал, что — если только поблизости не случится пива — они и на мышь не нападут, если сочтут, что она может дать сдачи. Но некоторые готовы наболтать что угодно, если думают, что это тебя испугает.

На краю лугов располагалась Пещера Праотцов, взирающая с высоты, под ветром и лучами солнца, на весь мир. Они жили за круглой каменной дверью, сдвинуть которую с места могли только десять мужчин общими силами, и можно было прожить целых сто лет и всего несколько раз увидеть, как ее открывают, потому что Праотцами после смерти становились только самые лучшие мужчины, величайшие охотники и воины.

В тот день, когда Мау пошел следом за мальчишками, он сидел в густой листве травяного дерева и наблюдал оттуда, как они подзадоривали друг друга подойти к камню поближе, дотронуться до него, легонько толкнуть — а потом кто-то вдруг крикнул, что ему что-то послышалось, и через несколько секунд их, улепетывавших обратно, уже и видно не было среди деревьев. Мау подождал еще немного, и когда ничего не произошло, слез с дерева, подошел и прислушался к камню. Он услышал слабое потрескивание, на самой грани слышимости, но тут птица–праотец, сидевшая вверху на скале, решила отрыгнуть погадку (эти уродливые создания не только ели всё подряд, это самое всё они пожирали целиком, и потом тщательно отрыгивали то, что не переваривалось, имело неподходящий вкус или, вдруг очнувшись, начинало возражать). Пугаться было совершенно нечего. Никто никогда не слышал о том, чтобы Праотцы выходили наружу. Камень-то был тут не зря. И тяжелый он был не зря. О звуке он забыл, скорей всего это были насекомые в траве.

Той ночью в хижине мальчишек старшие ребята хвастались перед младшими, как они откатили большой камень, и как Праотцы повернули свои древние иссохшие лица, чтобы взглянуть на них и пытались подняться на рассыпающиеся ноги, и как они (мальчишки) отважно закатили большой камень обратно, в самый последний момент.

А Мау лежал в своем углу и думал, сколько же раз за последние века, рассказывалась эта история, чтобы старшие мальчишки чувствовали себя храбрыми, а младшие со страху мочились бы ночами под себя.

И теперь, пять лет спустя, он сидел, крутя в руках круглую серую штуку, на которую для него было положено манго. Она вроде как металлическая, но у кого могло быть столько металла, чтобы тратить его на какие-то подставки для еды?

На ней были какие-то метки. Они складывались в написанные поблекшей белой краской слова Сладкая Джуди — но зря старались.

Мау отлично умел читать важные вещи. Он мог читать море, погоду, следы животных, татуировки и ночное небо. Но в строчках потрескавшейся краски ему читать было нечего. А вот прочитать мокрый песок по силам кому угодно. Создание без пальцев ног пришло из нижнего леса и ушло обратно туда же.

Некогда в прошлом что-то раскололо камень острова, оставив с восточной стороны длинную низкую лощину, не особенно высоко поднимавшуюся над уровнем моря и почти лишенную почвы. Но даже и она вскоре покрылась зеленью, поскольку всегда найдется что-нибудь, что будет расти где угодно.
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Sat Jan 10, 2009 8:11 pm     Заголовок сообщения:

Нижний лес всегда был жарким, влажным и соленым, с липким, парящим, вызывающим зуд воздухом, как и положено такому месту, в которое редко задувает ветер. Мау несколько раз пробирался туда, но там не было ничего интересного, по крайней мере на уровне земли. Все что происходило, происходило гораздо выше, в переплетении ветвей. Там росли дикие фиги. Добраться до них могли только птицы, которые дрались из-за любого кусочка, что означало бесконечно сыпавшийся на лесную подстилку дождь из птичьего помета и полусъеденных фиг, и это, в свою очередь, служило постоянным угощением для мелких красных крабов, шнырявших там повсюду и пожиравших подчистую все, что упало. Иной раз туда забредали кабаны, чтобы покормиться крабами, так что нижний лес стоил того, чтобы время от времени туда наведываться. Правда, следовало быть осторожным, потому можно наткнуться на одного-двух древесных осьминогов, которые лазали тут в поисках птенцов да и вообще всего, что подвернется, и если такой упадет тебе на голову, отодрать его очень непросто. Мау знал, что ни в коем случае нельзя допустить, чтобы они решили, что ты — кокосовый орех. Это запоминалось сразу, потому что у них были острые клювы. (1)

Теперь он обошел огромные расколотые скалы, стоявшие перед входом в лощину, и замер.

На лес обрушилось что-то покрупнее, чем шлепок птичьего помета или кабан. И волной это тоже быть не могло. Что-то огромное пронеслось здесь напролом, оставляя позади себя след из разбитых деревьев.

И не только деревья — оно оставило после себя сокровище. Камни! Округлые серые, коричневые, черные… хорошие твердые камни, которые на многое могли бы пригодиться здесь, где горные породы слишком легко крошатся, и из них нельзя сделать приличного оружия.

Но Мау устоял перед искушением кинуться собирать их, потому что камни никуда не уйдут, и, кроме того, там был мертвый человек. Он лежал возле следа, словно чудовище отшвырнуло его в сторону, и был покрыт мелкими красными крабами, для которых нынче настал великий день.

Мау прежде никогда не видел таких, но он о них слышал — о бледных людях с севера, которые заворачивают ноги в ткань так, что становятся похожи на птиц–праотцов. Их называли штанинники, и были они белые, как призраки. Это его не взволновало, это было ничто рядом с непрестанно вопившей за запертой дверью в его голове памятью о вчерашнем дне. А тут просто покойник. Незнакомый ему. Люди умирают.

Мау не знал, что с ним делать, особенно после того, что с ним сделали крабы. Он тихонько проговорил:

— Праотцы, что мне делать с штанинником?

Раздался звук, словно лес сделал глубокий вдох, и Праотцы ответили: ОН НЕ ВАЖЕН! ВАЖЕН ТОЛЬКО НАРОД!

Помощи от этого было немного, так что Мау оттащил тело с проломленной тропы поглубже в джунгли, а за ним весьма решительно последовало войско мелких крабов. Год за годом жили они, перебиваясь с фиговых косточек на птичий помет. Все это время мы не роптали, как и подобает добрым смиренным крабикам, всем своим видом говорили они, но теперь для нас открылся мир блаженства.

Немного дальше по следу лежал еще один штанинник, также отброшенный чудовищем. На сей раз Мау вообще не стал задумываться, а просто оттащил и его в заросли кустов. Это было самое лучшее, что он мог сделать. Он в последнее время слишком много ходил стопами Локахи. Может, крабы отнесут душу штанинника обратно в его штанинный мир, а у Мау сейчас полно других забот.

Что-то явилось из моря на волне, думал он. Что-то большое. Больше, чем крокодил–парусник (2), больше, чем боевое каноэ, больше даже, чем… чем кит? Да, а вот это возможно, большой кит. Почему бы и нет? Волна аж огромные глыбы перебросила через деревню, так что уж киту-то не на что было надеяться. Да, кит — будем считать, что это он — крушил лес своим мощным хвостом и медленно умирал под собственным весом. Или один из особенно крупных морских спрутов, или очень большая акула.

Ему нужно знать наверняка. Он должен удостовериться. Он оглянулся и подумал: Да, но не в темноте же. Не в сумерках. Утром он придет с оружием. И к утру оно, может, уже помрет.

Он подобрал парочку подходящих булыжников из оброненных чудовищем и бросился наутек.

На джунгли накатывалась темнота. Птицы устраивались спать, проснулись летучие мыши. На печальном небе появились редкие звезды.

А в буреломе, в конце следа, всю ночь был слышен чей-то плач.


Проснулся Мау рано. Фруктов на круглой металлической штуке рядом с ним на сей раз не было, зато сидела птица–праотец и смотрела на него с надеждой: а вдруг он умер? Увидев, что он шевелится, она вздохнула и заковыляла прочь.

Огонь, подумал Мау. Я должен развести огонь. И для этого мне нужно трухлявое дерево. В его мешочке с трутом из-за волны осталось лишь мокрое месиво, но в верхнем лесу всегда можно найти гнилушки. Он голоден, но первым делом — огонь. Без огня и без копья нет никакой надежды хоть когда-нибудь стать мужчиной, верно?

Некоторое время он колотил металлическую штуку одним из добытых вчера со следа чудовища камней, подложив под нее второй камень, и в конце концов в его руках оказалась длинная полоска металла, сильно изогнутая, но очень острая. Для начала неплохо. Потом он оббивал один камень другим, пока в нем не появилась выемка, чтобы привязать его папирусной лозой к палке. Он обмотал также папирусной лозой с одного конца свой новый металлический нож, сделав что-то вроде рукоятки.

И когда поднялось солнце, поднялся на ноги и Мау, и в руках он держал новую палицу и новый нож.

Да! Пусть бывают печальные вещи, которые мужчина
предпочел бы отбросить от себя, но теперь он в случае чего сможет и убить. А разве это не значит, хоть частично, быть мужчиной?

Птица–праотец все еще наблюдала за ним с безопасного расстояния, но, увидев выражение его лица, поспешно отступила подальше и неуклюже поднялась в воздух.

Мау шел в верхнему лесу, а солнце палило все горячей. Он задумался, когда же он ел в последний раз? Было манго, да, но как давно? Он никак не мог вспомнить. Остров Мальчиков был далеко во времени и в пространстве. Он исчез. Все исчезло. Народ исчез. Люди, хижины, каноэ, все было смыто. Теперь они все остались только в его голове, как сны, скрытые за серой стеной—

Он попытался перестать думать, но серая стена рассыпалась, и весь ужас, вся смерть, весь мрак хлынули в него. Они наполнили его голову, они гудели в воздухе, как рой насекомых. Все картины, которые он прятал от себя, все звуки, все запахи стали торопливо выползать из памяти.

И внезапно все стало ясно. Не может умереть остров, полный людей. А один мальчик — может. Да, в этом есть смысл! Он мертв! А его дух вернулся к дому, но он не может ничего увидеть из мира духов. Он — призрак. Его тело сейчас на Острове Мальчиков, точно! И волна была вовсе не настоящая, Это был Локаха, который пришел за ним. Тогда все понятно. Он умер на земле, где некому было опустить его в темную воду, и теперь он призрак, скитающийся дух, а люди все вокруг него, в мире живых.

Мау решил, что такой оборот не так уж плох. Худшее уже позади. Он больше никогда не сможет увидеть своих родных, потому что на хижинах всегда вешают для призраков сумки–ловушки, но он по крайней мере знает, что они все живы.

Мир сделал вдох.

ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ПОСТАВИЛ НА МЕСТО ИДОЛЫ–ЯКОРИ? ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ПРОПЕЛ ПЕСНОПЕНИЯ? ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ВОССТАНОВИЛ НАРОД?

Населенная птицами–праотцами лощинка плыла перед глазами Мау. Что ж, во всяком случае на сей раз они ему поверят.

— Я умер, Праотцы.

УМЕР? ЧЕПУХА, ПЛОХОВАТ ТЫ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ БЫТЬ МЕРТВЫМ.

Мау ощутил резкую боль в левой ступне. Взвизгнув, он покатился наземь, а птица–праотец, тоже решившая было, что он умер и клюнувшая для проверки его в ногу, поскорей запрыгала прочь. Однако далеко она не убралась, на тот случай, если он все-таки умрет. Жизненный опыт подсказывал птице, что если ждать достаточно долго, все в конце концов умирает.

Ладно, не мертв, подумал Мау, заставляя себя встать. Но смертельно устал. Сон, полный темных видений, это вообще не сон, он подобен пище из пепла. Ему нужен огонь и настоящая еда. Всем известно, что дурные сны приходят на пустой желудок. Он не хотел больше таких снов. В них были темные воды, и что-то преследовало его.

Поля были покрыты глиной и песком, но, что еще хуже, волна повалила колючие изгороди, и кабаны наверняка всю ночь перепахивали почву рылом, пока Мау был в плену своих снов. Вероятно, он нашел бы в грязи какие-то огрызки, если бы порылся в ней подольше, но мужчина не ест там, где ели свиньи.

На острове было полно съедобных растений: плод–перевертень, корень невезухи, стебли маллы, плоды краснозвездки, орехи папирусной лозы… с голоду не умрешь, но все это приходится очень долго жевать, и даже после этого вкус у них такой, будто кто-то их уже ел до тебя. Мужчины добывали рыбу или свинину, но вода в лагуне все еще оставалась мутной, а кабана он не заметил ни одного с самого возвращения. К тому же они уворотливые. При удаче мужчина мог в одиночку завалить свинью, если та явилась бы в нижний лес полакомиться крабами, но в верхнем лесу, чтобы поймать одно животное, требовалось много мужчин.

Следы он увидел сразу, как только вошел в лес. Кабаны всегда оставляют следы. А эти притом были свежие, так что он осторожно огляделся, чтобы разобраться, что они тут делали, и обнаружил несколько клубней безумного корня, больших, белых и сочных. Они, наверное, так обожрались на полях, что тут уже рылись просто по привычке, в них уже ничего не лезло. Однако клубни безумного корня нужно испечь, прежде чем есть, не то спятишь. Кабаны ели их сырыми, но они, небось, и не замечают, сумасшедшие они или нет.

Сухих гнилушек не было. То есть трухлявые ветки валялись повсюду во множестве, но были насквозь пропитаны влагой. Кроме того, думал он, подвешивая клубни к поясу на скрученной папирусной лозе, он еще не нашел ни одного огненного камня, да и подходящего сухого хвороста для костра.

Дедушка Науи, который не ходил вместе со всеми на охотничьи вылазки из-за кривой ноги, порой брал с собой мальчишек и учил их выслеживать добычу, любил поговорить о папирусной лозе. Он росла повсюду, и ее длинные листья были очень прочны, даже совсем высохшие. «Растяните один лист лозы во всю длину — да, чтобы разодрать его пополам, достаточно силы двух мужчин. Но скрутите вместе пять плетей лозы в веревку — и даже сто мужчин не смогут порвать ее. Чем больше они будут дергать, тем плотней она будет скручиваться, тем крепче становиться. Таков же и Народ».

Они посмеивались над ним у него за спиной из-за его раскачивающейся походки и обращали мало внимания на сказанное им, ибо — разве может знать что-то важное человек с кривой ногой? Но, смеясь, они следили, чтобы он и впрямь стоял к ним спиной, потому что на лице его всегда была легкая такая улыбка и выражение, говорившее, что он уже знает о тебе намного больше, чем ты можешь предположить.

Мау старался смеяться поменьше, поскольку Науи ему нравился. Старик наблюдал за полетом птиц и всегда находил лучшее место для рыбной ловли. Он знал волшебное слово, отгоняющее акул. Но он не был тщательно высушен на солнце и отнесен в Пещеру Праотцов, когда умер, потому что родился с неправильной ногой, а это значило, что он проклят богами. Он мог по одному взгляду на вьюрка определить, с какого из островов тот родом, он наблюдал за тем, как пауки плетут свои сети, и видел то, чего другие не замечают. Думая об этом, Мау задавался вопросом: с какой стати богам проклинать такого человека? Он родился с такой ногой. Что такого мог сделать младенец, чтобы боги рассердились?

Однажды он собрался с духом и спросил его. Науи сидел на скале и время от времени посматривал на море, отрываясь от вырезания, которым был занят, однако глянул на Мау с выражением, означавшим, что он не против общества.

Услышав вопрос, старик рассмеялся.

— Это дар, мой мальчик, а не проклятье, — сказал он. — Когда у тебя многое взято, кое-что бывает возвращено. Поскольку у меня была бесполезная нога, мне пришлось добыть себе умные мозги. Я не мог гнаться за добычей, так что научился наблюдать и ждать. Я рассказываю вам, мальчишкам, эти секреты, а вы смеетесь. А ведь я никогда не прихожу с охоты с пустыми руками, верно? Думаю, боги посмотрели на меня и сказали друг другу: Смотри-ка, а ведь он сметливый. Давайте дадим ему хромую ногу, чтоб он не стал воином, пусть остается дома, среди женщин (а эта участь кой в чем весьма завидна, мой мальчик, поверь мне), и я им благодарен.

Мау был потрясен. Ведь каждый мальчишка хочет стать воином, разве не так?

— Ты не хотел быть воином?

— Никогда. Женщине нужно девять месяцев, чтобы создать нового человека. К чему пускать на ветер ее усилия?

— Но когда ты умрешь, тебя могли бы отнести в пещеру, и ты бы вечно следил за нами!

— Ха! Довольно я на вас насмотрелся! Мне по душе свежий воздух, парень. Я стану дельфином, как все прочие. Буду смотреть на вращение небосвода и гоняться за акулами. А поскольку все великие воины сидят взаперти в своей пещере, думается мне, что дельфиних–то побольше будет чем самцов, и мысль эта приятна.

Он подался вперед и посмотрел Мау в глаза.

— Мау… — сказал он. — Да, помню тебя. Всегда где-то позади. Но я вижу, что ты умеешь думать. Не многие люди думают, в смысле — по настоящему. Им просто кажется, что они думают. И когда они смеялись над старым Науи, тебе смеяться не хотелось. Но ты все равно смеялся, чтобы быть как они. Я прав, а?

Как он мог это заметить? Но отрицать это было невозможно, когда эти блеклые глаза смотрят тебе прямо в душу.

— Да. Прости.

— Хорошо. А теперь, когда я ответил на твой вопрос, думаю, ты обязан мне услугой.

— Ты хочешь, чтобы я сбегал для тебя куда-то? Или я мог бы…

— Я хочу, чтобы ты запомнил кое-что для меня. Ты ведь слышал, что я знаю акулье слово?

— Люди так говорят, но при этом смеются.

— А, да. Но оно работает. Я пробовал трижды. Первый раз был, когда я открыл это, то есть когда мне чуть не откусили здоровую ногу, а потом я испытал его с плота, просто чтобы проверить, повезет ли мне и на этот раз, а потом однажды я заплыл за риф и отпугнул так рыбу–молот.

— Ты хочешь сказать, что нарочно искал акулу? — спросил Мау.

— Да. И она была очень даже большая, как мне помнится.

— Но тебя же могли съесть!

— О, я неплохо действую копьем, а мне надо было проверить, — ответил Науи, ухмыляясь. — Кто-то должен был и первую устрицу съесть, знаешь ли. Этот кто-то посмотрел на створку раковины, полную соплей, и не побоялся.

— А почему никто не знает?

Вечная улыбка Науи немного приугасла.

— Я немного странный, верно? И жрецы меня недолюбливают. Если бы я рассказал всем, а потом бы кто-нибудь погиб, думаю, мне пришлось бы туговато. Но кому-то следует знать, а ты мальчик, который задает вопросы. Не используй его, пока я жив, договорились? Или пока ты не окажешься почти в самых зубах акулы, конечно же.

А потом здесь же на скале, пока садившееся солнце прокладывало в море красную дорожку, Мау узнал акулье слово.

— Это же просто хитрый трюк, — воскликнул он, не подумав.

— Не так громко! — шикнул на него Науи, оглянувшись на пляж. — Разумеется хитрый трюк. Построить каноэ — хитрый трюк. Бросить копье — хитрый трюк. Сама жизнь — это такой хитрый трюк, и у тебя есть один шанс ему обучиться. А теперь ты знаешь еще один. И если однажды он спасет тебе жизнь, поймай большую рыбу и кинь ее первому же попавшемуся дельфину. Если повезет, это буду я.

А теперь старик вместе со своей ногой был не более чем воспоминанием, вместе со всеми, кого Мау знал в своей жизни. От этой тяжести Мау хотелось кричать. Мир опустел.

Он посмотрел на свои руки. Он же сделал палицу. Для чего? Почему с ней он чувствует себя лучше? Но он же должен выжить. Да! Если он умрет, получится, что Народа вроде как никогда и не было. Остров достанется красным крабам и птицам–праотцам. Некому будет рассказать, что здесь кто-то жил.

У него над головой захлопали крылья. Птица–праотец села в растрепанную крону травного дерева. Мау понял это, хотя и не мог ее видеть из-за переплетения лиан; птицы–праотцы были очень неуклюжи, и не столько садились, сколько медленно плюхались. Она запрыгала там, издавая ворчливое «наб–наб», потом раздался знакомый звук отрыгивания, и по лесной подстилке застучал дождь мелких косточек.

Дерево качнулось, потому что птица взлетела опять. Хлопая крыльями, она поднялась в воздух, увидела Мау, решила проверить, не мертв ли он, часом, и тяжело опустилась на ветку, которая была так оплетена лозой–душительницей, что ее и не видно было почти.

Какое-то мгновение мальчик и птица в упор смотрели друг на друга.

Ветка хрустнула.

Испуганно вякнув, птица–праотец отскочила в сторону прежде, чем истлевшее дерево коснулось земли, и исчезла в зарослях кустов, хлопая крыльями и возмущенно крякая. Мау даже не смотрел в ее сторону. Он уставился на облачко тончайшей желтой пыли, поднявшейся над упавшей веткой. Это был трут, та самая труха, которая получается, когда гниение и термиты выедят изнутри сухую ветку. А эта была над землей, сырость до нее не могла добраться. Труха была как пыльца. Для разведения костра лучшей просто не найдешь.

Он взял самый большой кусок ветви, какой только мог удержать, заткнул его с обеих сторон листьями и пошел обратно вниз.

____________________
(1) Древесные (древолазающие) осьминоги (Octopus arbori) водятся на Острове Где Рождается Солнце архипелага Родительского Воскресенья (Четвертого Воскресенья Поста). Это чрезвычайно сообразительные и хитрые воришки.

(2) Крокодилы–парусники (Crocodylus porosus maritimus) все еще встречаются во всех частях Пелагического океана. Он путешествуют по воде на значительные расстояния с помощью «паруса» — кожисто-хрящевого выроста, которым могут действовать как рулем.
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Sat Jan 10, 2009 8:13 pm     Заголовок сообщения:

Свиньи опять рылись на полях, но ему некогда было отгонять их. Одна папирусная лоза скоро рвется, думал он, а пять скрученных вместе держатся крепко. Приятно это знать, и это правда. Беда в том, что я–то лишь один.

Он остановился. Сейчас он выбрал другой, более крутой путь к дер— … к тому месту, где прежде была деревня. Здесь волна тоже прошла. Деревья были поломаны, все резко пахло водорослями. Но за поваленными деревьями стоял утес, возвышавшийся над нижним лесом.

Мау тщательно прикрыл клубни и трухлявую ветку травой и через переплетение лиан и ветвей стал продираться к краю утеса. И вскарабкаться наверх, и спуститься вниз по крутому склону можно было запросто. Он и прежде это проделывал. Камень так зарос корнями, и лозами, и ползучими лианами, там было так много перегноя, а старые птичьи гнезда удерживали любые осыпающиеся семена, что это был скорей поставленный стоймя луг, усыпанный цветами. И папирусная лоза там тоже росла. Папирусная лоза росла всюду. Он отрезал достаточный кусок, чтобы сделать петлю для своей палицы, бормоча запоздалые слова благодарности Папирусной Женщине за ее безотказные волосы.

Потом скользнул к краю обрыва и отвел в сторону побег орхидеи.

Под ним повсюду курился туман, но он смог разглядеть пересекающий джунгли след, оставленный чудовищем — белый шрам в милю длиной. След прерывался у купы фиг, росших в самой высокой части нижнего леса. Они были огромные. Мау хорошо их знал. Их стволы были такие бугристые и кряжистые, что, казалось, они дотягиваются до самых корней мира. Они бы что угодно остановили, однако испарения и древесные кроны не позволяли ему увидеть, что же именно было остановлено.

Но он услышал голос. Голос был очень слабый, но явно шел откуда-то снизу. Звук его немного напоминал пение, но действительно совсем немного. Мау слышал просто что-то вроде «на, на, на».

И это был человеческий голос. Может, это еще один штанинник? Что-то уж больно пискляв. Там штанинники? Или, возможно, призрак. Сейчас кругом должно быть много призраков.

Полдень уже миновал. Если это призрак, то он очень слаб. Мау был теперь Народом. Он обязан что-то сделать.

Он начал спускаться по отвесному склону, что было достаточно просто, даже при том, что он старался двигаться как можно тише, хотя птицы вспархивали от него в стороны. Его трясло. Он не умел делать сумки–ловушки для призраков. Это была женская работа.

Вроде–бы–пение все продолжалось. Наверное, это все-таки какой-то призрак. Птицы подняли такой гомон, что любое живое существо обязательно уже замолчало бы, чтобы разобраться, в чем дело.

Его ноги коснулись земли, которая здесь, в нижнем лесу, состояла из рыхлого слоящегося камня и древесных корней, и он бесшумно двинулся вперед между роняющих капли деревьев.

— На, на, на, — дзыньк! — на, на, на, — дзыньк!

Звук был металлический. Мау покрепче ухватился за палицу обеими руками.

— … и… мир… среди… смуты… даруй! — дзыньк! — Всевышний… услышь… как… взываем… мы… ныне… — дзыньк! — За… тех… кто… крушение… терпит… в пучине! — дзыньк! — Тьфу ты!

Мау осторожно выглянул из-за нароста на стволе огромной фиги.

Там было на что посмотреть.

Кое-что разбилось, но оно никогда не было живым. Это было что-то вроде великанского каноэ, застрявшего между двумя деревьями и засыпанного обломками, которые, судя по их виду, очень стоило изучить поподробнее, но не сейчас. Из большой дыры в боку высыпались камни. Но все это было лишь фоном. Гораздо ближе к Мау, в ужасе уставившись на него, стояла девочка — вероятно, девочка. Но она могла быть и призраком, она была очень бледная.

И штанинник к тому же. Штаны были белые, с какими-то лохмами по краю, точь в точь оперенные ноги птицы–праотца, но вокруг тела у нее была обернута еще и какая-то юбка. А волосы ее сияли в луче солнца. Она плакала.

А еще она пыталась копать лесную почву каким-то странным копьем с широким плоским наконечником, поблескивавшим металлом. Это было глупо, тут же все сплошь корни да камни, и рядом с ней возвышалась очень маленькая горка камней. И там было еще что-то, большое, завернутое. Наверное, я и впрямь ходил стопами Локахи, подумал Мау, потому что точно знаю, что там мертвый человек. А девочка–призрак, она же была в моих страшных видениях.

Я не один.

Девчонка уронила копье с плоским наконечником и торопливо подхватила какую-то другую штуку, и эта штука тоже блестела как металл.

— Я зн–знаю, как этим пользоваться! — Она кричала очень громко. — Еще один шаг, и я нажму на курок, я не шучу! — Металлическая штука ходуном ходила в ее руках. — Не воображай, что я боюсь! Я не боюсь! Я бы и раньше могла тебя убить! Если я тебя пожалела, это не значит, что ты можешь спускаться сюда! Мой отец скоро будет здесь!

Голос у нее был очень возбужденный. Мау решил, что она хочет, чтобы он взял у нее эту металлическую штуку, потому что, судя по тому, как она держала ее обеими руками и размахивала ею, она ее явно боялась.

Он протянул к ней руку, она взвизгнула и отвернулась, что-то щелкнуло, возле одного конца металлической штуки брызнули искорки, а из дырочки на другом конце медленно выкатилось что-то маленькое, круглое, и плюхнулось в грязь перед девчонкой. На ее ступнях, заметил завороженный ужасом Мау, были такие… словно бы черные стручки, а пальцев на них не было.

Девчонка смотрела на него округлившимися от страха глазами.

Мау осторожно забрал у нее штуку, и она вжалась в борт каноэ, как будто он был призраком.

От металла разило чем-то горьким и противным, но не это было важно. Он давал искры. А Мау знал, что делать с искрой.

— Спасибо тебе за этот дар огня, — сказал он, подхватил топор и удрал со всех ног, прежде чем она успела сделать с ним что-то ужасное.


На пляже среди обломков, припав к самой земле, трудился Мау. Ветвь–гнилушка была лишь началом. Он обыскал весь лес в поисках сухих веток и коры. Они есть всегда, даже после ливня, и он старательно собрал в маленькие кучки все, от травы до довольно-таки толстых сучков. Он насыпал горкой раскрошенную иссохшую кору папирусной лозы и трут и теперь с великой осторожностью взял в руки искроделатель

Если оттянуть назад металлический шпенек наверху, пока он не щелкнет, а потом нажать на металлическую загогулину внизу, и при этом — во всяком случае, на второй раз — убрать из-под нее пальцы, тогда что-то вроде металлического когтя скребнет темным камешком еще по чему-то металлическому, и родится искра.

Он сделал еще одну попытку, держа искроделатель прямо над кучкой трута, и задержал дыхание, когда несколько искр упали на тонкую пыль, которая тут же почернела там, куда они попали.

Мау подул в кучку, ограждая ее сложенными домиком ладонями, и вверх потянулась струйка дыма. Он продолжал равномерно поддувать, и вот затрещал язычок пламени.

Теперь началось трудное. Он заботливо подкармливал огонек, выманивал лакомствами вроде травы и коры, пока тот не растолстел достаточно для первого сучка. Каждое движение было обдуманным, потому что огонь ведь так легко спугнуть. И только когда он затрещал, и зашипел, и заплевался, Мау решился на первую тонкую ветку. Одно ужасное мгновение пламя, казалось, подавилось ею, но потом поднялось, став сильнее, и вскоре уже требовало еще. Что ж, чего–чего, а дров хватало. Повсюду валялись сломанные стволы. Он тащил их в костер, и они взрывались, когда в них от жара закипала вода. Мау все подбрасывал дерево, наваливал его кучей, так что искры и дым взвивались в темноту. По пляжу прыгали и плясали тени, и пока огонь горел, это было что-то вроде жизни.

Через некоторое время он выкопал ямку с краю костра, уложил в нее клубни безумного корня, присыпал песком и нагреб поверх них раскаленные угли.

Потом он улегся на спину. Когда он в последний раз сидел у огня, здесь, дома? Память ворвалась в него прежде, чем он успел остановить ее. Это была его последняя трапеза в качестве мальчика, и присутствовала вся семья, а на Народе «вся семья» в конечном счете означала почти всех. Это была последняя трапеза, поскольку в следующий раз, когда он ему пришлось бы есть на острове, он был бы уже мужчиной, и не жил бы больше в хижине мальчишек, а спал бы в доме для неженатых мужчин. Он ел мало, потому что был слишком возбужден. И еще он был испуган, потому что до него как раз стало доходить, что все это касается не только его одного, но и его семьи. Если он вернется, готовый к татуировкам мужчины и, разумеется, к тому… делу с острым ножом, когда нельзя вскрикнуть, это будет торжество и для них. Это будет означать, что он правильно воспитан и обучен Правильным Вещам.

Огонь трещал, посылал во мрак дым и искры, а он видел в свете костра родных, как они смотрят на него, улыбаются ему. Он зажмурился и попытался прогнать кричащие воспоминания прочь, во тьму.

Спускал ли он кого-нибудь из них в темный поток, когда ходил стопами Локахи? Наверное. Но тогда памяти не было. Он лежал, свернувшись клубком, в сером теле Локахи–Мау, в то время как какая-то часть его ходила, таскала, делала необходимое, помогая мертвым стать дельфинами, только бы они не стали пищей для свиней. Ему следовало петь погребальную песнь, но его никто никогда не учил ее словам, и вместо этого он как можно ровнее укладывал их руки и ноги. Может, он и видел лица, но в то время эта его часть была мертва. Он попытался вспомнить лицо матери, но видел лишь темную воду. Однако голос ее он слышал, она пела песенку про бога Огня и про то, как Папирусной Женщине надоело, что он без конца преследует ее дочерей, и она примотала ему руки к бокам витками длинной–предлинной лозы, а младшая сестра Мау всегда смеялась в этом месте и гонялась за ним с длинной… Но через разум его прошла волна, и он был рад, что она смыла яркое воспоминание.

Он чувствовал внутри себя пустоту, чернее и глубже, чем темный поток. Не было всего. Ничего не было там, где должно было быть. Он здесь, на этом одиноком берегу, и все, о чем он может думать, это о дурацких вопросах, которые задают дети… Почему все кончается? Как оно начинается? Почему умирают хорошие люди? Что делают боги?

И это тяжело, потому что одной из Правильных Вещей для мужчины было — Не задавать дурацких вопросов.

А теперь маленький синий рак–отшельник лишился своей раковины и поспешал по песку, в поисках новой, а ее-то и не было. Со всех сторон простирался лишь чистый песок, и ему оставалось лишь одно — бежать.

Он открыл глаза. А теперь остались только он и девчонка–призрак. Была ли она настоящей? А он сам, он был настоящим? Или это дурацкий вопрос?

Из-под песка благоухали клубни. Его желудок предположил, что хоть они-то, по крайней мере, настоящие, и он, обжигая пальцы, выкопал их. Один подождет до завтра. А второй он разломил и погрузил лицо в его пышную, хрустящую, горячую ароматную сердцевину, и так и заснул с полным ртом, а тени водили хороводы вокруг костра.
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Thu Jan 15, 2009 12:30 pm     Заголовок сообщения:

ГЛАВА 3. Морок


В темноте разбитого остова «Сладкой Джуди» вспыхнула спичка. Раздалось несколько звякающих и скребущих звуков, и, наконец, лампа засветилась. Она не была разбита, но с ней приходилось возиться, потому что нового масла для нее найти пока не удалось. Оно, вероятно, было подо всем остальным. Все было подо всем остальным. Просто счастье, что она догадалась завернуться в перину до того, как «Сладкая Джуди» попыталась проплыть сквозь деревья. Треск и крики она будет помнить до конца жизни. Она слышала, как раскололся корпус, как ломались мачты, а самое худшее, что она услышала, это была тишина.

И она выбралась в полное влажных испарений и птичьего пения утро, и бòльшая часть «Джуди» валялась позади, вдоль проломленного следа, а у нее в голове звучало одно слово.

Слово это было «морок».

Оно означало особый вид безумия, который возникает из-за жары. О нем ей рассказал Старпом Кокс, вероятно, в надежде напугать ее, потому что такой вот он был человек. Морок находит на моряков, если на море слишком долго держится штиль. Они глянут за борт, и видят вместо океана прохладные зеленые поля. Прыгают туда и тонут. Старпом Кокс говорил, что видел, как это делали взрослые люди. Прыгнет человек на луг, заросший ромашками, и утонет, или, как предпочитал говорить Кокс, утопнет. Он же, наверное, сам же их и подталкивал.

И вот она вышла из корабля, оказавшись среди зелени джунглей. Это было вроде… чего-то, противоположного безумию. Ее рассудок был в полном порядке, в этом она была уверена, но вот сам мир сошел с ума. Сзади, по следу, лежали мертвецы. Ей уже приходилось видеть покойников, когда ее дядя сломал шею во время охоты и, разумеется, был еще тот ужасный случай с уборочной машиной. Никто из погибших моряков не был из Негодяев, эта мысль была ей почему-то приятна, хотя и смущала немного, так что она прочла над ними краткую молитву и кинулась обратно к кораблю, чтобы ее стошнило не здесь.

И теперь она рылась месиве, которое прежде было аккуратной каютой, и нашла свою шкатулку с письменными принадлежностями. Пристроив ее на коленях и открыв, она достала оттуда одну из полученных на день рождения пригласительных карточек с золотым обрезом и некоторое время задумчиво рассматривала ее. Книжка по этикету (еще один подарок ко дню рождения) утверждала, что, если она хочет пригласить в гости молодого человека, необходимо присутствие какого-нибудь chaperone *, а единственный человек, который приходил ей на ум, был бедный капитан Робертс. Он был настоящий капитан, а это что-нибудь да значило, но, к несчастью, он был мертв. С другой стороны, в книжке не утверждалось прямо, что chaperone обязан быть живым, там было сказано лишь, что он должен присутствовать. При всех условиях, у нее под койкой еще оставалось острое мачете. Плавание не было приятным с тех пор, как Старпом Кокс поднялся на борт.

Она глянула в угол, где стояло нечто, прикрытое одеялом. Оттуда раздавалось непрестанное бормотание. Ей приходилось держать его закрытым, иначе он опять начнет ругаться. Смысла некоторых вылетавших у него слов приличной молодой леди и знать не положено было. А слова, смысла которых она действительно не знала, беспокоили ее еще больше.

Она некрасиво повела себя по отношению к мальчику, это ясно. В людей стрелять не положено, особенно если вы им не представлены, и просто счастье, что порох подмок. Это была чистая паника, а ведь он так тяжко работал, когда хоронил всех тех бедных людей в море. Ее-то отец, по крайней мере, жив и будет искать ее, пусть даже в архипелаге Родительского Воскресенья (Четвертого Воскресенья Поста) более восьми сотен мест, куда придется заглянуть.

Она окунула перо в чернильницу, перечеркнула вверху карточки слова «Резиденция губернатора, Порт Мерсиа» и старательно подписала под ними: “Разбитый остов «Сладкой Джуди»”.

Следовало внести и еще кое-какие изменения. Тот, кто придумал пригласительные карточки, совершенно упустил из виду, что вы, возможно, захотите пригласить кого-то, чье имя вам неизвестно, кто живет на прибрежной полоске песка и почти наверняка не умеет читать. Но она сделала, что могла, на обеих сторонах карточки (1), а затем подписалась: Эрминтруда Фэншоу (Достопочтенная Мисс), и подумала, что предпочла бы без этого обойтись, по крайней мере в том, что касается Эрминтруды.

А потом надела большой непромокаемый плащ, принадлежавший бедному капитану Робертсу, положила в карман последнее манго, прихватила кортик, сняла с крючка масляную лампу и вышла в ночь.


Когда Мау проснулся, в голове его кричали Праотцы, а костер превратился в большую кучу раскаленных углей.

ВОССТАНОВИ ИДОЛЫ–ЯКОРИ! КТО ОХРАНЯЕТ НАРОД? ГДЕ НАШЕ ПИВО?

Не знаю, подумал Мау, глядя в небо. Пиво варили женщины. Я этого не умею.

Не может же он пойти в Приют Женщин, верно? Он уже поднимался туда, чтобы заглянуть, хотя мужчины не могут ходить в Приют Женщин, а женщины не могут заходить в лощину Праотцов. Если это нарушить, это же будет конец всему. Это ведь очень важно.

Мау моргнул. Насколько хуже для всего может быть этот самый конец? Людей больше нет, так откуда быть правилам? Не могут же правила плавать вокруг сами по себе!

Он встал и заметил золотой блеск. Что-то белое, продолговатое, торчало в обломке дерева, а на песке были следы ног без пальцев. Рядом с деревяшкой было еще одно манго.

Она подкрадывается, когда он спит!

На белом продолговатом были бессмысленные каракули, но зато на другой стороне было кое-что нарисовано. В посланиях Мау разбирался, а это было несложным:



— Когда солнце поднимется выше последнего дерева, оставшегося на Малом Народе, ты должен бросить копье в большое разбитое каноэ, — произнес он вслух. Смысла в этом не было никакого, как и в девчонке–призраке. Однако она дала ему искроделатель, хотя и очень боялась. Он тоже боялся. Что положено делать с девчонками? Пока ты мальчик, тебе следует держаться от них подальше, хотя он слышал, что когда ты станешь мужчиной, ты получаешь другие наставления.

А что касается Праотцов и идолов–якорей, их он вообще не видел. Это были большие камни, но волне было все равно. Знали ли боги? Смыло ли их? Все это слишком сложно, чтобы об этом думать. Пиво — проще, хоть и ненамного.

Пиво делали женщины, и он знал, что напротив Пещеры Праотцов есть большая чаша, куда ежедневно наливалось жертвенное пиво. Он это знал, и это просто сидело у него в голове, как что-то, что он знает, но теперь стали возникать вопросы, например: Зачем мертвым пиво? Разве оно не… не протечет насквозь? А если они не пьют, то кто пьет? И не достанется ли ему за одно лишь то, что у него в мыслях такие вопросы?

От кого?

Он вспомнил, что когда был очень маленький, то заходил в Приют Женщин. А лет в семь–восемь постепенно стал там нежеланным гостем. Женщины гнали его прочь или переставали делать то, что делали, если он проходил рядом, и смотрели на него очень сердито, пока он не уйдет. Особенно старухи умели этак глянуть, что сразу хотелось оказаться где-нибудь в другом месте. Один из старших мальчишек рассказал, что они могут нашептать такие слова, от которых винго отвалится. С тех пор он держался от Приюта Женщин подальше, и это стало естественным, как луна; он знал, где находится Приют, но даже и не помышлял зайти туда.

Что ж, теперь там старух нету. Он хотел бы, чтобы они там были. Некому запретить ему делать что бы то ни было. Он хотел бы, чтобы было, кому.

Дорога к Приюту Женщин отвернула от следа к лесу, а там вниз по склону, к юго-западу по узкой промоине, в конце которой стояли два больших, выше человеческого роста, камня, в кляксах красной краски. В те времена, когда еще были правила, это был единственный путь туда. И теперь Мау вытащил затыкавший вход куст колючника и протиснулся внутрь.

И вот он, Приют, круглая чаша долины, залитая солнечным светом. Деревья ограждали ее от ветра, а кусты колючника и острошипника сплелись так густо, что никто, кроме разве что змеи, не смог бы пролезть сквозь них, и сегодня долина выглядела заснувшей. Мау слышал шум моря, но вроде бы где-то далеко–далеко. А здесь звенел каплями ручеек, сочившийся из скалы с одной стороны чаши, наполнял каменистое углубление, бывшее естественной купальней, и терялся в садах.

На Народе на больших полях получались обильные урожаи. Там росли ахаро, сахарный тростник, табор, бобы бумеранга и черный злак. Мужчины сажали то, что нужно для пропитания.

А в садах Приюта женщины выращивали то, что делает жизнь более приятной, сносной и долгой: приправы, плоды, съедобные корни. Они умели увеличивать урожаи или делать собранное вкуснее. Они выкапывали или выменивали растения и переносили их сюда, и знали тайны семян, и стручков, и прочего. Здесь росли розовые бананы, редкие виды целебных трав и батата, включая и прыгучий ямс. А еще здесь делали снадобья и нянчили младенцев.

По краю садов там и сям были разбросаны хижины. Мау осторожно приблизился к ним, начиная испытывать тревогу. Кто-то должен бы накричать на него, какая-нибудь старуха должна бы шамкать, тыча в него пальцем, а он — улепетывать со всех ног, прикрывая на всякий случай пах сложенными ковшиком руками. Что угодно было бы лучше, чем эта солнечная пустая тишина.

Значит, правила по-прежнему есть, подумал он. Я принес их с собой. Они у меня в голове.

В некоторых хижинах стояли корзины, а с потолка свисали связки корней, вне досягаемости для маленьких пальчиков. Это были корни маниака. О них ты узнавал очень рано. Из них получалось самое лучшее пиво, либо же они убивали тебя на месте, а секретным ингредиентом, который и определял, что именно произойдет, была песенка, которую знали все.

Он нашел то, что искал в хижине у ручья. Целая миска измельченных корней тихонько шипела себе и побулькивала, под грудой пальмовых листьев. Помещение наполнял резкий, острый запах.

Много ли пьют мертвые мужчины? Он наполнил жидкостью калебасу, этого должно хватить. Делал он это очень осторожно, потому что в таком виде напиток очень опасен, после чего поспешил прочь, пока его не схватил какой-нибудь призрак.

До лощины Праотцов он добрался, расплескав не так уж много, и перелил содержимое калебасы в большую каменную чашу, стоявшую напротив закрытой пещеры. С корявых старых деревьев за ним внимательно следила пара птиц–праотцов.

Он плюнул в чашу, и пиво забурлило. На поверхность поднимались желтые пузыри.

Потом он запел. Это была простая песенка, ее было легко запомнить, — песенка о четырех братьях, сыновьях Воздуха, которые однажды решили бежать наперегонки вокруг огромного живота своего отца, чтобы решить, кто из них посватается к женщине, живущей на Луне, и о тех проделках, которые они подстраивали друг другу, чтобы прийти первым. Ее запоминали, еще будучи младенцами. Ее знали все. И почему-то пение этой песенки превращало отраву в пиво. На самом деле превращало.

Пиво в чаше пенилось. Мау поглядывал на большой круглый камень, просто на всякий случай, но у Праотцов, вероятно, был способ пить пиво прямо из мира духов.

Он пел себе и пел, стараясь не пропустить ни одного куплета, особенно того, самого забавного, когда надо было делать правильные телодвижения. Когда он закончил, пиво стало прозрачным, с поднимающимися вверх золотистыми пузырьками. Мау пригубил, проверяя. Его сердце не остановилось сразу же, значит, скорей всего, с пивом все в порядке.

Он отошел на несколько шагов и сказал в распахнутое небо:

— Вот вам ваше пиво, Праотцы.

Ничего не произошло. Плохо, что он так подумал, но спасибо ему было бы приятно.

А потом мир вздохнул, и вздох стал голосами:

ТЫ ПРОПУСТИЛ ПЕСНОПЕНИЕ!

— Я спел песню! Это хорошее пиво!

МЫ ГОВОРИМ О ПЕСНОПЕНИИ, ПРИЗЫВАЮЩЕМ НАС К ПИВУ!

На деревья тяжело рухнули еще две птицы–праотца.

— Я не знал, что такое есть!

ТЫ ЛЕНИВЫЙ МАЛЬЧИШКА!

Мау уцепился за эти слова:

— Точно, я всего лишь мальчишка! Меня некому научить! Вы можете… ?

ТЫ УСТАНОВИЛ ИДОЛЫ–ЯКОРИ? НЕТ! И на этом голоса схлопнулись в молчание, оставив лишь вздохи ветра.

Что ж, пиво, похоже, было хорошим. Зачем нужно какое-то песнопение? Мать Мау делала отличное пиво, люди сами приходили, чтобы отведать его.

Хлопая крыльями, на край каменной чаши для пива опустилась птица–праотец и уставилась на Мау своим обычным взглядом, говорившим: Если собираешься помирать, поторопись. А нет — так проваливай.

Он пожал плечами и пошел прочь. Но спрятался за деревом — прятаться он умел хорошо. Может, большой круглый камень все-таки откатится?

Вскоре к чаше подлетели еще несколько птиц–праотцов. Некоторое время между ними шла перебранка, а потом, лишь время от времени прерываясь для небольшой драки, они пристроились к пиву всерьез, раскачиваясь взад и вперед, потому что именно так двигаются птицы, когда пьют, а потом раскачиваясь взад и вперед, и еще больше вперед, и многократно падая вверх тормашками, потому что именно так двигаются птицы, когда напьются свежего пива. Одна поднялась в воздух и полетела задом наперед в кусты.

Мау в задумчивости возвращался к пляжу, задержавшись по дороге в лесу, чтобы вырезать себе копье. На берегу, время от времени поглядывая на солнце, он заточил его и обжег острие на огне, чтоб оно стало твердым.

Все это он делал медленно, потому что разум его был полон вопросов. Они так быстро выскакивали из черной дыры у него внутри, что было трудно думать по порядку. А скоро ему придется навестить девчонку–призрака. Это будет… непросто.

Он еще раз посмотрел на белое продолговатое. Блестящий металл по краям был совсем мягкий и бесполезный, к тому же легко соскребался. Что касается рисунка, решил он, это, наверное, какое-нибудь заклятье или талисман, вроде голубой бусинки. Какой смысл бросать копье в большое каноэ? Оно ведь — не то, что можно убить. Но девочка–призрак была единственным человеком на острове, и она же, в конце концов, дала ему искроделатель. Теперь-то он ему не нужен, но все-таки это отличная штука.

Когда солнце стало подбираться к прибрежной части Нации, он пустился в путь вдоль пляжа и вошел в нижний лес.

Можно было нюхом чуять, как все растет. Здесь обычно было сумрачно, но большое каноэ оставило широкий след, и дневной свет заливался туда, где его не годами не видели, и всё наперегонки тянулось к драгоценному солнцу. Новые зеленые ростки сражались за свой кусок неба, разворачивались перистые листья, с треском лопались семена. Лес возвращался, сам подобный зеленой волне, через полгода никто и не догадается о том, что здесь произошло.

Когда стали видны обломки большого каноэ, Мау замедлил шаг, но не заметил там никакого движения. Тут надо быть очень осторожным. Ведь так легко все испортить.

__________________
* (Из итал.) Наставник, гувернер или гувернантка, дуэнья, компаньонка — пожилой солидный человек, сопровождающий молодого воспитанника или воспитанницу и следящий за приличиями. (Прим. пер.)

(1) Напротив слова «Одежда» она написала: «Да, пожалуйста».
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Tue Jan 20, 2009 8:20 pm     Заголовок сообщения:

Так легко все испортить.

Она ненавидела имя Эрминтруда. Главным образом «труду», «Эрмин» — это еще терпимо. Труди тоже ничего, звучит довольно симпатично, но бабушка заявила, что это слишком фривольно, что бы это ни значило, и запретила ей называть себя так. Даже Гертруда сошла бы. Конечно, там все равно торчит эта «труда», но одну из принцесс королевской семьи звали Гертруда, и в некоторых газетах ее называли принцессой Герти, а это уже похоже на имя девочки, у которой в жизни может быть хоть что-то забавное.

Но Эрминтруда, думала она, это как раз то имя, с которым вы пригласите молодого человека на чашку чая и все испортите. Угольная печка дымила, У муки, из которой она попыталась напечь лепешки, был странный запах, из-за дохлого лобстера в бочке, а еще она была уверена, что муке совершенно не пристало местами шевелиться. Ей удалось вскрыть последнюю жестянку Патентованного Вечного Молока д-ра Паундбери, на которой было написано, что и через год у содержимого вкус будет точно такой же, как в тот день, когда его расфасовали, и, как ни печально, наверняка так оно и было. От него пахло утонувшими мышами.

Если бы ее учили чему-то стоящему! Если бы кто-нибудь додумался потратить вечерок, чтобы ознакомить ее с двумя-тремя мелочами, о которых полезно быть в курсе, оказавшись на пустынном острове после кораблекрушения. Это же с кем угодно может случиться! Даже просто несколько намеков на то, как делать лепешки, и то пригодились бы. Но нет, бабушка сказала, что леди никогда не поднимает ничего тяжелее зонтика, и уж точно ноги ее не должно быть на кухне — если только речь не идет о приготовлении Дешевого Благотворительного Супа для Заслуживающих Того Бедняков, а таковых, по мнению бабушки, было очень немного.

— Никогда не забывай, — повторяла она, даже слишком часто, — что достаточно, чтобы умерли всего сто тридцать восемь человек, и твой отец станет королем! А это значит, что когда-нибудь и ты можешь стать королевой.

Взгляд у бабушки был при этом такой, словно она планировала сто тридцать восемь убийств, и весьма недолгое знакомство со старой леди заставляло заподозрить, что она вполне способна их организовать. Разумеется, это не были бы неучтивые убийства. Это не было бы что-то столь безрассудное, как кинжалы и пистолеты. Они были бы элегантны и тактичны. Тут кирпич выпал бы на кого-то из стены его собственного величественного дома, там кто-то поскользнулся бы на обледеневшей дорожке среди укреплений замка, а подозрительное бланманже во время банкета во дворце (ведь мышьяк так легко перепутать с сахаром) решило бы сразу несколько проблем… Но на самом деле она, скорей всего, не стала бы этого делать. Тем не менее, она жила, надеясь, и готовила внучку к королевской жизни, внимательно следя всегда и всюду, чтобы Эрминтруду не учили ничему, что когда-нибудь может принести хоть какую-то практическую пользу.

И вот теперь она, со своим неправильным именем, мучилась здесь, пытаясь устроить «файв о’клок» в разбитом корабле посреди джунглей. Почему никому заранее не пришло в голову, что такое может случиться?

А молодой человек был из тех, кого ее бабушка назвала бы дикарями. Но никакой он был не дикарь. Она наблюдала, как он хоронил всех тех людей в море. Он так мягко поднимал их, даже собак. Он не прибирался, выбрасывая мусор. Он переживал. Он плакал слезами, но не видел ее, даже когда она вставала прямо перед ним. Был лишь один миг, когда его глаза, из которых ручьем лились слезы, попытались сфокусироваться на ней, но он тут же обошел ее и продолжил свою работу. Он был так заботлив и мягок, что трудно поверить, что он дикарь.

Она вспомнила, как Старпом Кокс стрелял из пистолета в мартышек, когда они стали на якорь в устье реки на Керамическом море. Он смеялся каждый раз, когда маленькое коричневое тельце падало в реку, особенно если в тот момент, когда крокодилы хватали его, оно было еще живое.

Она кричала, чтоб он перестал, а он смеялся, и капитан Робертс спустился из рубки и поднялся ужасный крик, и после этого дела на «Сладкой Джуди» пошли очень кисло. Как раз перед тем, как началась первая часть ее кругосветного путешествия, в газетах очень много писали о мистере Дарвине и его новой теории, что, дескать, у людей отдаленным предком была обезьяна. Эрминтруда не знала, действительно ли это так, но когда она смотрела в глаза Старпома Кокса, ей виделось нечто значительно худшее, чем любая обезьяна.

И в этот момент, разнеся вдребезги потрескавшийся иллюминатор, через каюту просвистело копье и вылетело в противоположный иллюминатор, который все свое стекло уже успел отдать волне.

Эрминтруда сидела не шелохнувшись, сперва от потрясения, а потом — потому что она вспоминала совет отца. В одном из своих писем он писал, что когда она присоединится к нему в Резиденции Губернатора, она станет его первой леди и ей придется встречаться с самыми разными людьми, поступки которых, возможно, поначалу покажутся ей странным и даже могут быть неправильно истолкованы. А она должна быть великодушна и принимать это во внимание.

Прекрасно. Сейчас самое время, чтобы мальчик был уже здесь. А чего она ожидала от него, когда он придет? Даже если бы корабль не был разбит, вряд ли он сумел бы найти тут дверной колокольчик. Может, бросок копья означал: Смотри, я отбросил свое оружие! Я безоружен! Да, это похоже на правду. Это вроде как рукопожатие, в конце концов, оно же для того, чтобы показать, что ты не сжимаешь меч. Что ж, подумала она, я рада, что эта маленькая загадка разрешена.

В первый раз после того как копье просвистело через каюту, она выдохнула.

Снаружи Мау уже начинал подумывать, не пошло ли что-то не так как надо, когда раздались какие-то деревянные звуки, и голова девчонки–призрака появилась над боком большого каноэ.

— Как мило с вашей стороны, что вы так пунктуальны, — проговорила она, пытаясь улыбнуться, — и спасибо большое, что разбили окно, здесь уже становилось немного душно!

Он не понял из всего этого ни слова, но она почти что улыбалась, а это было хорошо. А еще она хотела, чтобы он вошел в разбитый остов. Что он и сделал, весьма осторожно. «Сладкая Джуди» слегка накренилась, когда волна уронила ее на землю, поэтому все стояло неровно.

Внутри был ужасный беспорядок, получившийся из множества разных перепутанных между собой беспорядков. Но девочка повела его в другое помещение, которое выглядело так, будто кто-то там все-таки пытался немного прибраться, пусть даже попытки эти оказались тщетными.

— Боюсь, все стулья разбиты, — сказала девочка, — но я уверена, что сундучок бедного капитана Робертса окажется для вас в этом смысле адекватной заменой.

Мау, которому в жизни не доводилось сиживать ни на чем, кроме как на земле или, когда ел, на полу хижины, примостил зад на краешек деревянного ящика.

— Я подумала, что было бы мило познакомиться подобающим образом, поскольку мы еще не представлены, — продолжала девочка–призрак. — Несомненно, тот факт, что мы не в состоянии понимать друг друга, послужит некоторой помехой…

Пока звучала эта непонятная тарабарщина, Мау таращился на огонь, живший в маленькой пещерке. Дым выходил через круглую черную трубку. Рядом с ней стояла плоская круглая штука. На ней лежало что-то бледное, напоминающее хлебцы. Это Приют Женщины, подумал он, и я не знаю правил. Я должен быть осторожен. Она может сделать со мной что угодно.

— … а масло совсем растаяло, но я выбросила ту муку, которая совсем уж позеленела. Не желаете ли чаю? Полагаю, вы пьете без молока?

Мау следил за тем, как коричневая жидкость наполняет синюю с белым плошку. Он следил за этим внимательно, а девочка продолжала говорить, все быстрей и быстрей. Как он узнает, что правильно, а что нет? подумал он. Каковы правила, когда ты совсем один с девочкой–призраком?

На острове Мальчиков он не был один. Да, кроме него там никого не было, но он чувствовал вокруг себя Народ. Он делал Правильную Вещь. Но теперь? Что теперь будет Правильным? Праотцы вопили и жаловались, и приказывали ему то и се, и не ничего слушали.

И он не мог найти ни серебристую нить, ни картинку будущего. Не было теперь никаких картинок. Были только он и эта девочка, и никаких правил, чтобы сражаться с грядущей тьмой.

Теперь она сняла с огня эти хлебные штучки и положила их на одну из круглых металлических штук, и он попытался поустойчивее пристроить ее на коленях.

— Глиняная посуда по большей части разбилась во время кораблекрушения, — сокрушенно сказала девочка. — Просто чудо, что мне удалось найти две чашки. Не угодно ли лепешку? — Она указала на хлебные штучки.

Мау взял одну. Она была горячая, и это было хорошо, но, с другой стороны, вкус у нее был как у куска слегка подгнившего дерева.

Она тревожно наблюдала, как он перекатывал комок во рту, соображая, что ж с ним делать.

— Я плохо ее сделала, да? — спросила она. — Я так и думала, что мука слишком сырая. Бедный капитан Робертс держал в бочонке с мукой лобстера, чтобы он ел долгоносиков, но я уверена, что это неправильно. Мне очень жаль, я не возражаю, если ты ее выплюнешь.

И она заплакала.

Мау не понял ни слова, но порой слова не нужны. Она рыдала, потому что хлеб ужасен. Не надо, чтобы она плакала. Он проглотил то, что во рту, и откусил еще один кусок. Она смотрела на него во все глаза и всхлипывала, не зная наверняка, стоит ли уже прекращать плакать.

— Очень хорошая еда, — сказал Мау. Он заставил себя проглотить ее и почувствовал, как она словно бы шмякнулась на дно его желудка. А потом он съел еще одну.

Девочка промокнула глаза куском ткани.

— Очень хорошо, — настаивал Мау, пытаясь не замечать вкуса протухшего лобстера.

— Прости, я тебя не понимаю, — сказала она. — Господи, я совершенно забыла положить кольца для салфеток! Что ты должен был обо мне подумать!

— Я не понимаю слов, которые ты говоришь, — сказал Мау.
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Fri Jan 23, 2009 1:25 pm     Заголовок сообщения:

Последовала долгая, полная беспомощности пауза, и Мау почувствовал, что два комка невкусного, ужасного хлеба, попавшие в его живот, замышляют побег. Он стал пить из чашки терпкую горячую жидкость, чтобы утопить их, как вдруг осознал какое-то слабое бормотание, идущее из угла каюты, где большим одеялом было накрыто — что? Судя по звуку, что-то под одеялом сердито бурчало себе по нос.

— Так приятно, когда есть, с кем поболтать, — громко сказала девочка. — Я вижу, как ты ходишь там, и мне не так одиноко.

Коричневое питье мучнистым шарикам в животе Мау не понравилось. Он сидел неподвижно, пытаясь загнать их пониже.

Девочка тревожно взглянула на него и произнесла:

— Меня зовут, э… Дафна. — Чуть кашлянула и добавила: — Да, Дафна. — Она указала на себя и протянула (ему) руку.

— Дафна, — повторила она, еще громче. Да, это имя ей всегда нравилось.

Мау послушно взглянул на ее руку, но там не на что было смотреть. Итак… она из Дафны? Самым важным сведением о вас на островах было название вашего клана. О таком он еще не слышал, но всегда считалось, что знать все острова одному человеку невозможно. Некоторые из самых бедных полностью исчезали во время прилива, и хижины там строились плавучие. Сейчас они должны были исчезнуть… сколько их осталось? Неужели в мире были смыты все до единого?

Девочка–призрак встала и по покатой палубе прошла к двери. Мау решил, что это выглядит многообещающе. Может, если повезет, ему больше не придется ничего есть.

Она сказала:

— Не мог бы ты мне помочь с бедным капитаном Робертсом, пожалуйста?

Она хотела, чтобы он вышел наружу, это ясно, и Мау проворно встал. Плохой хлеб хотел выскочить, а от запаха огня у него разболелась голова.

Неверными шагами он поднялся и вышел на свежий воздух раннего вечера. Девочка стояла на земле, около большого серого свертка, который Мау видел еще вчера. Она беспомощно посмотрела на мальчика и проговорила:

— Бедный капитан Робертс, — и потыкала сверток ногой.

Мау откинул тяжелую ткань и увидел труп старого штанинника с бородой. Тот лежал на спине, уставившись широко открытыми глазами в ничто. Мау сдернул ткань еще ниже и обнаружил, что руки человека сжимают большой деревянный круг, по краю которого торчат вроде как деревянные же шипы.

— Он привязал себя к штурвалу корабля, чтобы его не смыло — сказала девочка у него за спиной. — Я перерезала веревки, но его бедные руки так и не разжались, поэтому я нашла молоток и выбила из штурвала штифт, и все старалась закопать его, но земля здесь слишком твердая, а перенести его я сама не могу. Я уверена, он был бы не против оказаться похороненным в море, — закончила она, не переводя дыхания.

Мау вздохнул. Ведь должна же она соображать, что я ничего не понимаю, но все равно болтает и болтает, подумал он. Насколько могу судить, она хочет похоронить это тело. Интересно, сколько времени понадобилось ей, чтобы выдолбить в скале эту жалкую ямку? Но она потерялась, она далеко от родного дома, точь в точь как я.

— Я могу отправить его в темную воду, — сказал он. Он изобразил шум волны и сами волны — рукой. Какое-то мгновение она казалась испуганной, а потом засмеялась и захлопала в ладоши.

— Да! Да! Правильно! Море! Уууш, свуууш! Море!

Человек вместе с деревянным колесом были слишком тяжелы, чтобы их поднять, но ткань была очень толстая, и Мау обнаружил, что вполне может тащить тело по пробитому среди растений следу. В трудных местах девочка помогала ему или, по крайней мере, считала, что помогает, а как только они добрались до берега, по влажному песку серый сверток пошел совсем легко, но до западного конца пляжа путь был долгим и утомительным. В конце концов Мау удалось затащить в воду, у самого края рифа, где глубина была ему по грудь.

Он глянул в мертвые, смотрящие прямо перед собой глаза, и подумал о том, что же они увидят там, в темном потоке. Увидят ли они хоть что-нибудь? Видит ли что-нибудь хоть кто-то?

Этот вопрос потряс его как удар. Как такое могло прийти ему в голову?

Прежде мы были дельфинами, а Имо превратил нас в людей! Так оно и было, верно? Почему он никогда не задумывался — а что, если это не так? А если это не так, значит, это просто темная вода, и ничего более.

Он остановил этим мысли, прежде чем они успели убежать от него. На него смотрела девочка–Дафна, и не время было проявлять неуверенность и колебания. Он скрутил вместе плети папирусной лозы, чтобы привязать камни и обломки коралла к бедному капитану Робертсу и его штурвалу. Если папирусную лозу намочить, она станет еще крепче и не истлеет долгие годы. Куда бы ни отправлялся бедный капитан Робертс, он там и останется. Если только не превратится в дельфина, разумеется. А затем Мау быстро прорезал дыру, чтобы выпустить его дух.

На камнях у него за спиной девочка запела песню. На сей раз это было не просто «на, на, на». Теперь, услышав, как она разговаривает, он почему-то лучше различал ее голос. Вероятно, там были какие-то слова, хотя для Мау они не несли никакого смысла. Но он подумал: Это погребальная песня штанинников. Они как мы. Но если их сделал Имо, то почему он сделал их такими непохожими?

Теперь капитан был уже почти полностью погружен в воду, по-прежнему со штурвалом в руках. Держа в одной руке последний камень, другой Мау подталкивал лежащее в волнах тело капитана вперед, а пальцами ног все время чувствовал край скалы. И холод глубины под собой он тоже ощущал.

Внизу было течение. Никто не знал, откуда оно шло, хотя существовали истории о земле на юге, где вода падает как перья. Зато все знали, куда оно идет. Это можно было видеть. Оно становилось Сияющей Тропой — звездной рекой, пересекающей ночное небо. Рассказывали, что раз в тысячу лет, когда Локаха ищет среди мертвых тех, кто отправится в Совершенный Мир, они восходят этой тропой, а остальные остаются здесь, чтобы быть дельфинами до тех пор, пока не придет им время родиться сызнова.

Как это происходит? думал Мау. Как вода становится звездами? Как мертвый человек становится живым дельфином? Но это ведь всё ребяческие вопросы, не так ли? Из тех, что не следует задавать. Из тех, что являются дурацкими или неправильными, и если ты будешь слишком упорствовать со своими почему, тебя отправят выполнять заниматься каким-нибудь делом, ответив, что это, потому что так устроен мир.

Через капитана переплеснула мелкая волна. Мау привязал к штурвалу последний камень и, когда капитан стал потихоньку уходить под воду, подтолкнул его в поток.

Поднялось несколько пузырей, по мере того как капитан очень медленно погружался, теряясь из виду.

Мау уже поворачивался к берегу, когда заметил что-то, поднимающееся из воды. Оно всплыло на поверхность и медленно перевернулось. Это была шапка капитана, и теперь, наполнившись водой, она снова начала тонуть.

Позади него раздался громкий всплеск, и мимо него пронесло барахтающуюся девочку из клана Дафны, ее белое платье вздулось вокруг нее огромной медузой.

— Не дай ей снова утонуть! — кричала она. — Он хочет, чтобы она досталась тебе!

Она потянулась вперед, схватила шапку, торжествующе взмахнула ею — и ушла под воду.

Мау подождал, чтобы она вынырнула, но вверх поднимались одни лишь пузыри.

Возможно ли, что на свете есть кто-то, кто не умеет— …?

Тело его действовало независимо от мыслей. Он нагнулся в воде, схватил самый большой кусок коралла, какой попался ему на глаза и ринулся вниз, за край скалы, в темную воду.

Прямо под ним медленно опускался в небытие бедный капитан Робертс. Вспоров воду как серебристый дротик, Мау миновал его.

Ниже были еще пузыри и неясное бледное пятно, исчезающее там, куда уже не доходили лучи солнца.

Только не она, подумал Мау, так громко, как только мог. Не сейчас. Никто не уходит во тьму живым. Я служил тебе, Локаха, я ходил твоими стопами. За тобой долг, ты должен мне ее. Одна жизнь, вернувшаяся из тьмы!

И из мрака отозвался голос: Я не признаю никаких сделок, Мау, никаких договоров, соглашений или обещаний. Есть то, что сбывается, и то, что не сбывается. Нет никаких «Должно бы».

А потом вдруг он, как щупальцами актинии, оказался опутан ее юбками. Он выпустил камень, продолживший падение во тьму, нашел ее лицо, выдохнул воздух из своих горящих легких в ее, увидел ее широко раскрытые глаза и забил ногами, устремляясь вверх и таща ее за собой.
На это ушла вечность. Он чувствовал, как длинные холодные пальцы Локахи вцепляются в его ноги, сжимают его легкие, как гаснет свет. Звук воды в ушах превратился в подобие шепота: Разве плохо было бы прямо сейчас остановиться? Скользнуть обратно вниз, в темноту и позволить течению подхватить себя? Это положило бы конец всем терзаниям, стерло бы все дурные воспоминания. А всего-то и надо — выпустить ее из рук и… Нет! Эта мысль вернула ему гнев, а с гневом возвратилась и сила.

Свет пересекла тень, и Мау пришлось вильнуть в сторону, пропуская мимо себя медленно погружающегося капитана в его последнем путешествии.

Но свет не стал ближе, ничуть не ближе. Ноги его были как булыжники. Все тело пронизывала острая боль. И вот она, серебристая нить, она снова вернулась к нему и втягивала его в картинку того, что может быть…

… и под его ногами возникла скала. Он с силой оттолкнулся от нее, и голова его пробила волну. Ступни снова коснулись камня, и свет был ослепителен.

Все, что происходило дальше, он наблюдал словно откуда-то изнутри — как он вытащил девочку на камни, и перевернул ее вниз головой, и хлопал ее по спине, чтобы она откашляла воду. Потом пробег вдоль пляжа, чтобы уложить ее у костра, где ее опять вырвало водой, и она застонала. И только тогда разум Мау объяснил его телу, что он слишком слаб, чтобы проделать все это, и позволил ему упасть в песок.

Ему удалось вовремя перевернуться, чтобы выблевать то, что осталось от ужасных пирожков, и он уставился на извергнутое. Не сбылось, думал он, и эти слова стали знамением торжества и отказа покориться.

— Не сбылось, — эти слова разрослись, вздернули его на ноги, и — Не сбылось! — прокричал он в небо. — Не сбылось!

Негромкий звук заставил его посмотреть вниз. Девочку на песке трясло. Он опустился рядом с ней на колени и взял за руку, которая до сих пор сжимала капитанскую шапку. Кожа у нее была белая и холодная, как прикосновение Локахи, даже рядом с жаром костра.

— Обманщик! Я отнял ее! — крикнул он. — Не сбылось!

Мау ринулся вдоль берега, потом по просеке, ведущей в нижний лес. Красные крабы бросались врассыпную, прочь с его пути, когда он скачками несся вдоль поваленных деревьев. Он добежал до большого каноэ и вскарабкался наверх. Там было — да вот же оно, большое одеяло в углу. Он схватил его и дернул, но что-то его не пускало. Он дернул сильнее, и что-то с треском грохнулось на пол.

Голос произнес:

— Ваарк! Робертс, пропойца эдакий! Покажь-ка нам свои подштанники!

На сей раз одеяло слетело, обнаружив на полу разбитую деревянную клетку и очень рассерженную серую птицу. Она сверкнула на Мау глазами.

— Ваарк! Блаженны кроткие, моя пресвятая тетушка!

Мау сейчас было не до птиц, но эта как-то странно на него поглядывала. Она словно ожидала ответа.

— Не сбылось! — крикнул он и выбежал из каюты с развевающимся за спиной одеялом.

Он был уже почти посередине просеки, когда у него над головой захлопали крылья, и раздался пронзительный вопль: «Не сбылось!»

Мау даже не поднял глаз. Мир стал слишком странным. Он добежал до костра и завернул девочку в одеяло, как можно плотнее. Через некоторое время дрожь унялась, и она вроде бы заснула.

— Не сбылось! — проскрежетала птица со сломанного дерева. Мау моргнул. Он понял это. И он понял это и в первый раз, только не осознал.

Ну да, некоторые птицы способны произнести несколько слов — серый ворон, к примеру, и желтый попугай–длиннохвост, но их едва можно разобрать. А эта птица говорила так, словно понимала сказанное.

— Где моя жратва, ты, кислятина, старый урыльник? — вопрошала птица, увлеченно подпрыгивая. — Гони мою пайку, поганый лицемер!

Это и впрямь очень походило на речь штанинников.


Солнце уже почти село, но оставалось еще на ладонь выше моря. Много чего случилось за короткий отрезок времени, внутри которого, казалось, прошла чуть ли не целая вечность.

Он опустил взгляд на спящую девочку. «Не сбылось» — но этого мало. Локахе верить нельзя. С ним не бывает сделок. Теперь Мау придется думать о «не сбудется». Здесь Смерть править не будет.

Он подобрал копье и стоял на страже до самого утра.
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Sat Jan 24, 2009 12:25 pm     Заголовок сообщения:

ГЛАВА 4. Сделки, соглашения и обещания


Эрминтруде приходилось слышать, что когда тонешь, вся жизнь проходит у тебя перед глазами.

На самом деле это происходит, когда ты не утонул, и жизнь стремится скорей вернуться обратно, с самого начала, чтобы дойти до того последнего пережитого мгновения, которое ты помнишь. По большей части все выглядит как смазанное пятно, но в каждой жизни есть важные моменты, которые становятся все ярче по мере припоминания.

Для нее один такой момент был связан с картой. В каждой жизни должна быть карта.

Карта. Ну да, карта. Она нашла ее однажды мокрым зимним днем в библиотеке, в большом атласе. Через неделю она могла бы нарисовать ее по памяти.

И называлась она «Великий Южный Пелагический Океан».

Это было полмира синего моря, но он было всюду прошито стежками–пометками, меленькими точками, которые ее отец называл островными цепями. Там были сотни и тысячи островов, и многие из них, рассказывал он, размером как раз под одну кокосовую пальму. На каждом, даже самом крошечном островке должна быть хоть одна кокосовая пальма, таков закон, чтобы, если кто-то потерпел кораблекрушение, у него было бы хоть немного тени, в которой он мог бы сидеть. (1) Он рисовал ее, сидящую в тени такой пальмы, в белом платьице и с зонтиком, но быстро пририсовывал на карандашной линии горизонта идущий ей на выручку кораблик.

Много позже она уже могла читать названия островных групп: острова Выходного Понедельника В Банке, острова Всех Душ, острова Воскресной Молитвы Пред Вознесением, острова Родительского Воскресенья (Четвертого Воскресенья Поста), острова Кануна Нового Года… Казалось, в Великом Южном Пелагическом Океане при навигации использовались не компас и секстант, а календарь.

Отец сказал, что если знать, где искать, так можно найти и остров Дня Рождения Миссис Этель Дж. Банди, и вручил ей большую лупу. Долгие субботние вечера она провела, лежа на животе и тщательно исследуя каждое ожерельице точек, и в конце концов пришла к выводу, что остров Дня Рождения Миссис Этель Дж. Банди был явно одной из Папиных Шуток — то есть не очень смешной, но довольно милой в своей дурашливости. Зато теперь, благодаря ему, она знала архипелаги Великого Южного Пелагического Океана наизусть.

Там и тогда ей хотелось жить на затерянном в море островке, таком крошечном, что непонятно, остров это или просто муха справила на странице свои делишки.

Но это было еще не все. На задней обложке атласа была изображена карта звездного неба. На свой следующий день рождения она попросила телескоп. Тогда ее мама была еще жива и предложила пони, но отец засмеялся и купил ей замечательный телескоп, сказав: «Разумеется, ей следует наблюдать звезды! Девочка, которая не способна узнать созвездие Ориона, это просто невнимательная девочка!» А когда она начала задавать ему сложные вопросы, он стал брать ее с собой на лекции в Королевском Обществе, где выяснилось, что девятилетняя девочка со светлыми волосами и знанием прецессии равноденствий может спрашивать огромных бородатых знаменитых ученых о чем угодно. Кому нужен пони, если вы можете получить весь мир? Это намного интереснее и к тому же не надо раз в неделю вычищать навоз.

— Хороший был нынче денек, — сказал ей отец, когда они возвращались с одного из собраний.

— Да, папа. Думаю, доктор Агассис обязательно найдет доказательства своей теории ледникового периода, а мне понадобится новый телескоп, если уж мне необходимо посмотреть на Большое Красное Пятно Юпитера.

— Ладно, там видно будет, — сказал отец с беспомощной родительской уклончивостью. — Только, пожалуйста, постарайся, чтобы бабушка не узнала, что ты пожимала руку мистеру Дарвину. Она считает, что он дьявол.

— Ух ты! А он дьявол? — Такой аспект казался весьма интересным.

— Собственно говоря, — ответил отец, — я считаю его величайшим ученым из всех, когда-либо живших на свете.

— Более великим, чем Ньютон? Сомневаюсь, папа. Многие его идеи уже были высказаны прежде другими людьми, в том числе его собственным дедушкой!

— Ага! Ты опять побывала в моей библиотеке. Ну, Ньютон сам говорил, что он стоит на плечах гигантов.

— Да, но… это он просто скромничал! — И они спорили всю дорогу до дома.

Это была игра. Ему нравилось, когда она набирала факты, а затем пригвождала его железным аргументом. Он верил в рациональность мышления и научное исследование, и поэтому никогда не мог взять верх в спорах со своей матерью, верившей в людей, делающих то, что им велено ею, причем верившей в это с такой твердокаменной убежденностью, что перед ней сникало любое сопротивление.

Собственно, в посещениях лекций всегда было что-то немного предосудительное. Бабушка возражала против них на том основании, что они «делают девочку беспокойной и забивают голову всякими идеями». Она была права. С идеями у Эрминтруды вообще-то был полный порядок, но всегда можно найти место еще для парочки.

На этом месте бегущие картинки жизни припустились быстрей, чтобы миновать мрачные годы, вспоминавшиеся ей только в кошмарах, да еще когда она слышала плач младенца, и проскочили вперед, к тому дню, когда она впервые узнала, что увидит острова под новыми звездами.

Ее мама к тому времени уже умерла, а это значило, что всем в фамильном особняке заправляла исключительно бабушка, а отцу, человеку мирному и увлеченному работой, не хватало духу противостоять ей. Чудесный телескоп был спрятан под замок, ибо «благовоспитанной юной леди не пристало смотреть на луны Юпитера, чья семейная жизнь весьма отличалась от таковой нашего дорогого короля!» Не помогло даже то, что отец в высшей степени терпеливо объяснил, что существует как минимум тридцать шесть миллионов миль разницы между Юпитером, древнеримским богом, и Юпитером, крупнейшей планетой Солнечной системы. Она не слушала. Он никогда не слушала. И вам приходилось либо примириться с этим, либо стукнуть ее по голове боевым топором, а отец такими делами не занимался, хотя один из его предков сделал однажды с герцогом Норфолкским что-то совсем ужасное докрасна раскаленной кочергой.

Их посещения Королевского Общества были запрещены на том основании, что ученые — всего лишь люди, задающие дурацкие вопросы, и сделать тут ничего было нельзя. Отец пришел к ней и извинялся, и это было ужасно.

Но были и другие способы познавать мир…

Если вы молчаливая девочка в очень большом доме, одно из преимуществ такого положения состоит в том, что, при некотором старании, вы можете быть невидимы для беглого взгляда, и просто поразительно, что можно подслушать, когда вы, милая умничка, помогаете на кухне повару вырезать фигурки из теста. Там всегда торчат какие-нибудь мальчишки–посыльные или люди из поместья, зашедшие выпить чашку чаю, или просто давние приятели повара, заглянувшие поболтать. Секрет в том, чтобы носить в волосах бантики и — прыг-скок — оказываться то тут, то там. Это введет в заблуждение кого угодно.

Но только, к сожалению, не бабушку, которая положила конец визитам под лестницу, как только приняла бразды правления домом.

— Детей дòлжно видеть, но отнюдь не видеть их слушающими, — заявила она. — Прочь отсюда. И немедленно.
И ничего нельзя было поделать. Основную часть времени Эрми– Дафна проводила у себя в комнате за вышиванием. Шитье — при условии, что это не будет что-то полезное — было одним из тех занятий, которые, по крайней мере по мнению бабушки, подобали «девочке, которая когда-нибудь станет леди».

Однако у нее были и другие дела. Для начала она обнаружила старого «немого официанта» — нечто вроде специального подъемника для еды, не использовавшего с тех времен, когда на верхнем этаже, как раз в комнате Дафны, жила ее двоюродная прапрабабка, которой всю еду приходилось таскать из кухни на целых пять пролетов вверх. Дафна мало что знала о старушке, но, судя по всему, ей в ее двадцать первый день рождения улыбнулся какой-то молодой человек, и она тут же от волнения занемогла и угодила в постель, да так и немогла в ней потихоньку, пока наконец не смогла сойти во мглу могилы в возрасте восьмидесяти шести лет, похоже, по той причине, что ее телу эта бездельная немочь была уже просто невмочь.

С тех пор официально «немой официант» не использовался. Дафна, однако, обнаружила, что, оторвав несколько досок и смазав кой-какие шестеренки, она с помощью ремней и блоков способна подниматься и опускаться на нем и прослушивать несколько комнат. Он стал своего рода звуковым телескопом для изучения внутридомашней солнечной системы, вращающейся вокруг бабушки.

Она его немного почистила, а потом почистила еще разок, потому что — ффу — если горничные ленились таскать на пять пролетов вверх еду, то они тем более не удосуживались — ффу — и вниз ничего таскать, например, ночной горшок.

Слушать большой дом, который об это не подозревает — это
было интересно и познавательно, но напоминало рассыпанную по полу головоломку, когда, глядя на пять кусочков, пытаешься вообразить себе всю картинку.

И так однажды, слушая, как две горничные обсуждают конюха Альберта и то, какой он гадкий (что, совершенно явно, отнюдь не вызывало в них осуждения, и породило у нее сильнейшие подозрения, что это не имеет никакого отношения к тому, как он ухаживает за лошадьми), она услышала спор в столовой. Бабушкин голос резал ухо, как алмаз стекло, но отец говорил спокойным, сдержанным голосом, к которому обычно прибегал, когда бывал очень сердит и не смел показать этого. Когда она, работая шкивами, подвела подъемник туда, где было слышно получше, спор продолжался уже некоторое время.

— … И в конце концов попадешь в обеденный котел каннибалам! — Это, вне всяких сомнений, произнесла бабушка.

— Каннибалы обычно жарят пищу, матушка, а не варят ее. — А это явно тихие слова отца, у которого, когда он разговаривал со своей матерью, всегда был такой голос, словно он твердо решил не поднимать глаз от газеты.

— И что, это, по-твоему, лучше?

— Сомневаюсь, матушка, но, по крайней мере, это точнее. В любом случае, насколько нам известно, туземцы островов Воскресной Молитвы Пред Вознесением не готовят никого на свежем воздухе ни в какой кухонной утвари.

— Не понимаю, с какой стати тебе обязательно надо отправляться на другой конец света… — А это бабушка решила изменить направление удара.

— Кто-то же должен это сделать. Мы должны следить, чтобы
наш флаг развевался.

— Зачем, скажи на милость?

— Боже, матушка, вы меня удивляете. Это же наш флаг. Он должен развеваться.

— Ты хоть помнишь, что должны умереть всего сто тридцать восемь человек, чтобы ты стал королем!

— Вы мне это постоянно повторяете, матушка, хотя, отец всегда утверждал, что эта претензия мало обоснована, когда вы обращались к случившемуся в 1421 году. В любом случае, в ожидании этой весьма маловероятной череды смертей, я могу с тем же успехом служить империи.

— Там есть какое-нибудь Общество? — Бабушка умела произносить слово с прописной буквы так явственно, что вы эту букву слышали. «Общество» означало людей либо богатых, либо влиятельных, либо, что еще лучше, и то, и другое. Хотя они не должны были быть богаче и влиятельнее ее.

— Ну, там есть епископ — судя по всему, вполне славный парень. Плавает там повсюду в каноэ и говорит на местном наречии как туземец. Не носит ботинок. Потом есть еще Мак-Рэзер, управляющий доками. Учит местных играть в крикет. Собственно, мне стоит взять с собой побольше клюшек. И, разумеется, туда часто заходят, и мне, в качестве губернатора, придется общаться с офицерами.

— Перегревшиеся на солнце безумцы, голые дикари…

— Вообще-то они носят подушечки.

— Что? Что? О чем ты говоришь? — Еще одним присущим бабушке качеством была уверенность в том, что разговор — это когда она говорит, а собеседник слушает, поэтому даже небольшое замечание, перебивающее ее речь, казалось ей странным, поразительным извращением естественного порядка вещей, вроде свистнувшего на горе рака. Это сбивало ее с толку.

— Подушечки, — с готовностью пояснил папа Дафны, — и эти, защитные, как их там. Мак-Рэзер говорит, что они вечно путают удар по воротцам с ударом по отбивающему.

— Ну что ж, прекрасно — перегревшиеся на солнце безумцы, полуголые дикари и Королевский военный флот. И ты всерьез полагаешь, что я позволю своей внучке подвергнуться подобной опасности?

— В королевском военном флоте нет ничего опасного.

— А представь себе, что она выйдет замуж за моряка!

— Как тетушка Пафенопа? — Дафна ясно представила легкую улыбку отца, которая всегда злила его мать, но, с другой стороны, ее злило практически все что угодно.

— Он был контр-адмиралом! — вспылила бабушка. — Это не одно и то же!

— Матушка, нет смысла поднимать из-за всего этого такой шум. Я сказал королю, что поеду. Эрминтруда последует за мной через месяц-другой. Нам обоим полезно будет уехать на какое-то время. Этот дом слишком холоден и слишком велик.

— Тем не менее я запрещаю…

— А еще он слишком пуст. В нем слишком много воспоминаний! В нем слишком много убитого смеха, слишком много неслышных шагов, слишком много лишенного звуков эха, с тех пор как они умерли. — Слова падали, как грозовые плиты. — Я принял решение, и оно не будет отменено, даже вами. Я сказал во дворце, чтобы ее послали ко мне, как только я там обоснуюсь. Вы понимаете? Я уверен, что моя дочь поняла бы. И, может быть, на другом конце света существует место, где не слышно криков, и я смогу обрести утешение, и Бог дарует мне сердечный покой.

Она слышала, как он идет к двери, а слезы, встречаясь двумя ручейками, капали у нее с подбородка, и ночная рубашка совсем вымокла.

А бабушка спросила:

— Позволено ли мне будет поинтересоваться, как девочка будет учиться?

Ну как ей это удавалось? Как она могла брякнуть что-то такое, когда даже столовые приборы и подсвечники еще позванивали еле слышным эхом? Неужели она не помнила гробы?
Может, и помнила. Может, она считала, что сыну необходима бòльшая приземленность. Во всяком случае, это подействовало, потому что он остановился, взявшись за дверную ручку, и сказал почти не дрогнувшим голосом:

— В Порт–Мерсиа у нее будет домашний учитель. Ей это будет полезно, это расширит ее горизонты. Видите? Я об этом подумал.

— Это ведь не вернет их обратно. — Бабушка.

Дафна прижала ладонь к губам, потрясенная до глубины души. Ну как женщина может быть такой… глупой?

Она представила себе лицо отца. Она слышала, как он идет к дверям гостиной. Она ожидала, что он хлопнет ими, но нет, это было не в его духе. Негромкий резкий щелчок закрывшейся двери прозвучал в ее голове громче, чем любой грохот.

_______________________
(1) Одинокая пальма (Cocos nucifera solitaria) распространена на большей части Пелагического океана и необычна тем, что корни взрослого дерева выделяют ядовитое вещество, смертельное, однако, лишь для других пальм. В силу этого часто можно встретить малые островки с одной-единственной растущей на них пальмой этого вида, так что с ботанической точки зрения тысячи мультфильмов верны.
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Sat Jan 31, 2009 1:41 pm     Заголовок сообщения:

И на этом месте Дафна очнулась, чему была очень рада.

Расширившийся горизонт был красен, но позади небо было усыпано звездами, она закоченела до костей и чувствовала, что никогда в жизни ничего не ела. И это было очень кстати, потому что запах, поднимающийся из горшка, был такой рыбный и пряный, что рот у нее наполнился слюной.

Мальчик стоял поодаль, держа копье и глядя на море. Его освещал свет костра.

Он навалил в огонь еще больше бревен. Они ревели, трещали и взрывались паром, посылая в небо плотные клубы дыма. А он охранял берег. От чего? Это был настоящий остров, намного больше, чем многие, которые она видела во время своего путешествия. Некоторые представляли собой просто песчаную отмель и риф. Разве мог хоть кто-то остаться в живых на сотни миль в окружности? Чего он опасался?


Мау не отводил взгляда от моря. Оно было таким гладким, что всю ночь в нем можно было видеть звезды.

Где то там летело к нему с края света завтра. Он представления не имел, каким оно окажется, но был настороже. У них есть еда и огонь, но это мало. Люди говорили: найди воду, еду, кров и оружие. И были уверены, что кроме этого ничего и не нужно, потому что самое важное было для них само собой разумеющимся. Нужно иметь место, которому ты принадлежишь.

Он никогда не пытался сосчитать, сколько людей на Народе. Их было… достаточно. Достаточно, чтобы чувствовать, что ты — часть чего-то, что видело множество вчерашних дней и увидит множество завтрашних, где есть правила, которые все знают, и оно работает, потому что все их знают, так что они были частью того, как люди жили. Люди могли жить и умирать, но Народ был всегда. Ему случалось бывать в долгих плаваниях со своими дядями — они уплывали на сотни миль — но Народ всегда был на месте, где-то там, за горизонтом.

Что ему делать с девчонкой–призраком? Может, за ней явятся какие-нибудь другие штанинники? И тогда она уедет, а он снова останется один. Это было бы ужасно. Его пугали не призраки, а воспоминания. Может быть, это одно и то же? Если женщина каждый день ходит одной и той же тропой к водопаду, чтобы наполнить калебасу, запомнит ли ее тропа?

Стоило ему закрыть глаза, как вокруг оказывалась толпа народу. Может, остров помнит их шаги и их лица и вкладывает это в голову Мау? Праотцы сказали, что он и есть Народ, но это не может быть правдой. Многие могут стать одним, но один не может стать многими. Но он все таки будет их помнить, чтобы, если сюда прибудут люди, рассказать им о Народе, который тогда снова оживет.

Он был рад, что она здесь. Не будь ее, он ступил бы в темную воду. Он слышал шепот, когда нырнул за ней в тот пронзительный вопль серебряных пузырей. Было бы так просто прислушаться к коварным словам Локахи и погрузиться в черноту, но это значило утопить и ее тоже.

Он не будет здесь один. Этого не случится. Только он и голоса древних покойников, которые без конца распоряжаются и никогда не слушают? Нет.

Нет… Они будут жить здесь вдвоем, и он научит ее своему языку, и тогда они будут помнить вместе, и когда прибудут люди, они смогут сказать: прежде здесь жило много народу, а потом пришла волна.

Он услышал, как она шевельнулась, и знал, что она наблюдает за ним. Знал он также и еще кое-что — что суп пахнет вкусно, и что он, вероятно, приготовил его не для себя одного. Там была белая рыба с рифа, и имбирь из Приюта Женщин, и мелко-мелко нарубленное таро, чтоб варево было погуще.

С помощью двух веток он вытащил горшок из углей и дал девочке большую створку раковины вместо ложки.

И это было… забавно, главным образом потому, что обоим приходилось дуть на суп, чтобы остудить его, и ее, казалось, очень удивляло, что он выплевывает рыбьи косточки в костер, тогда как сама она очень деликатно кашлянув, собирала их в кусочек украшенной какой-то оборкой ткани, заскорузлой от соли и песка. Кто-то из них начал смеяться, а возможно, оба сразу, а потом он, хохоча, не выплюнул очередную кость, а вместо этого кашлянул, с тем же негромким звуком, вроде «э-пфэ», что и у нее, и кость оказалась у него в ладони, а она из-за этого чуть не подавилось. Но ей удалось перестать смеяться, настолько, чтобы попробовать выплюнуть кость, но у нее это никак не получалось.

Они не знали, почему все это так забавно. Иногда смеешься, потому что у тебя уже не осталось сил плакать. Иногда смеешься, потому что великосветские правила поведения за столом на пляже выглядят чуднò. А иногда смеешься, потому что ты жив, хотя по всему должен был бы погибнуть.

А потом они валялись на песке и смотрели в небо, где на востоке сверкала желто-белая звезда Воздуха, а прямо над головой горел ярко-красный Костер Имо, и сон обрушился на них, как волна.


Мау открыл глаза.

Мир был полон птичьего пения. Оно было повсюду, самое разнообразное, начиная с трубной отрыжки птиц–праотцов, избавляющихся от непереваренных остатков вчерашнего ужина, и кончая тем, что шло со стороны нижнего леса и вообще-то не могло считаться настоящим птичьим пением, потому что звучало как «Полли хочет финик, ты, Библией стукнутый старррый дурррак! Ваарк! Покажь-ка нам свои подштанники!»

Он сел.

Девочка исчезла, но ее странные, лишенные пальцев следы вели к нижнему лесу.

Мау заглянул в глиняный горшок. К тому времени, как створки раковин опустошили его, там если что и осталось, то чуть-чуть, но пока они спали, что-то мелкое вылизало его дочиста.
Сегодня он может попробовать еще немного расчистить от обломков поля. Возможно, там можно будет кое-что собрать для…

ПОСТАВЬ НА МЕСТО ИДОЛЫ–ЯКОРИ! ПРОПОЙ ПЕСНОПЕНИЯ!

Ну вот… а до сих пор день был вполне хорош, в каком-то ужасном смысле слова.

Идолы–якори… мда, это были такие штуки. Если спросишь о них, тебе ответят, что ты слишком мал, что бы понять это. Мау было известно лишь, что они не дают богам улететь от острова в небо. То есть, разумеется, боги были на небе в любом случае, но спрашивать об этом значило задавать дурацкие вопросы. Боги могли быть всюду, где им захочется. Но каким-то образом, по совершенно очевидным причинам, или, по крайней мере, по причинам, которые были совершенно очевидны жрецам, боги оставались возле идолов–якорей и приносили людям удачу.

Тогда какой же бог привел великую волну, и в чем тут была удача? Рассказывали, что когда-то прежде тоже являлась великая волна. О ней говорилось в историях о Тех Временах, Когда Всё Было По-другому И Луна Была Не Такой Как Сейчас. Старики утверждали, что это случилось из-за того, что люди были плохими, но старики вечно твердят что-то в этом роде. Волны случались, люди умирали, а богам это было безразлично. Почему Имо, создавший всё и бывший всем—? Может, он сделал бесполезных богов? Вот она опять, еще одна мысль из той тьмы, что внутри, мысль, которую несколько дней назад он и подумать бы не сумел, мысль столь опасная, что он постарался как можно скорее прогнать ее из головы.

Что ему делать с идолами–якорями? Но Праотцы не отвечали на вопросы. По всему острову было множество божков, деревянных или глиняных. Их ставили для самых разных целей, от просьбы позаботиться о состоянии больного ребенка до стремления защитить от порчи урожай. А поскольку считалось, что сдвинуть с места такого истукана приносит несчастье, никто этого и не делал. Их оставляли рассыпаться естественным путем.

Они попадались ему на глаза так часто, что он на них уже вообще не смотрел. Волна снесла с места и смыла сотни их. Как он может их восстановить?

Он оглядел пляж. Ветки и сломанные деревья уже по больше части исчезли, и в первый раз он увидел, что здесь отсутствовало.

В деревне было три особых каменных идола — идолы–якори. Теперь было трудно разобраться, где именно они стояли, но сейчас их там точно не было. Эти якори представляли собой большие кубы из белого камня, пожалуй, слишком тяжелые для того, чтобы их можно было поднять в одиночку, однако волна переломила сваи хижин и разбросала по всей лагуне куски коралла в человеческий рост. На какие-то там обтесанные глыбы она и внимания не обратила, чему бы они там якорями ни служили.

Он прошел вдоль берега, в надежде обнаружить признаки, которые привели бы его туда где, полузасыпанный песком, лежит один из этих камней. Не обнаружил. Но теперь, когда вода стала немного прозрачнее, смог заметить один из идолов на дне лагуны. Мау нырнул за ним, но тот был так тяжел, что пришлось сделать несколько попыток. Лагуна была размыта волной, и с западной стороны прибрежный шельф сильно опустился. Ему пришлось тащить камень вдоль дна, время от времени бросая его и поднимаясь наполнить легкие воздухом, пока он не нашел наконец место, где было достаточно мелко, чтобы вытащить идол на берег. И, разумеется, по какой-то никому не понятной, колдовской причине, вне воды камень стал весить больше, и Мау совершенно запыхался, когда докатил его с одного конца пляжа на другой.

Он вспомнил этого истукана. Он стоял у хижины вождя. Это был тот, на котором было вырезано странное существо. С четырьмя ногами, как у кабана, только намного более длинными, и с головой как у элас–ги–нина. Его называли Ветер и, перед тем, как отправиться в длительное плавание, подносили ему в дар рыбу и пиво для бога Воздуха. Рыбу съедали птицы, свиньи и собаки, а пиво впитывалось в песок, но это было неважно. Важен был дух рыбы и дух пива. Так говорили.

Он снова нырнул. Дно лагуны представляло собой сплошное месиво. Волна разбросала повсюду обломки коралла величиной с дом, а еще она пробила новый вход для моря. Но он заметил там что-то белеющееся.

Подплыв поближе, он увидел, как велика эта брешь. Десятиместное каноэ могло бы пройти ее боком.

Второй каменный истукан был прямо под ногами Мау. Он нырнул, и стайка серебряных рыбешек брызнула от него в разные стороны.

А, Рука, якорь для бога Огня. Это камень был поменьше, но лежал глубже и дальше от берега. Ему потребовалось больше часа, чтобы отобрать его у моря, короткими медленными подводными прыжками через белый песок.

Следующего он только успел краем глаза заметить в новой бреши, где прибой крутило опасными воронками. Но то был бог Воды, а в настоящий момент Мау чувствовал, что за последнее время Вода и так получила слишком много жертв. Вода может подождать.

СОБЕРИ КАМНИ И СМИРЕННО ВОЗБЛАГОДАРИ ИХ, ИНАЧЕ ТЫ НАВЛЕЧЕШЬ НА НАРОД НЕСЧАСТЬЕ! сказали Праотцы у него в голове.
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Sun Feb 15, 2009 10:23 am     Заголовок сообщения:

Как они пролезают в его разум? Как они все узнают? И почему они не понимают?

Народ был сильным. Существовали острова и побольше, но все они были очень далеко и были не очень хороши для жизни. Либо слишком засушливы, либо ветра там дули слишком сильные, либо на них было мало плодородной почвы, либо располагались они в местах, где проходили неудобные течения, из-за чего рыба ловилась плохо, либо были слишком близко к Набегам, которые нынче не заходили особенно далеко в архипелаг.

Но на Народе была гора, и всегда — пресная вода. Тут можно было выращивать множество овощей, таких, которые на других островах не росли. Тут в изобилии водились дикие свиньи и лесные пернатые. Тут имелся корень маниака, тут знали секрет пива. Остров мог торговать. Так и появилась нефритовая бусинка, и два стальных ножа, и котлы–треноги, и привезенная издалека ткань. Народ был сильным, и кое-кто утверждал, что это благодаря белым камням–якорям. Больше ни на одном острове таких камней не было. Люди говорили — Народ благословен.

А вот теперь маленький мальчик растерянно ходит по нему, делая все, что в его силах, но всё у него всё время получается не так как надо.

Он дал упасть глыбе, называвшейся Рука, на песок возле костра. У якоря Руки следовало оставлять что-нибудь, если ты просил об удаче на охоте или на войне. А если тебе повезло, вероятно, было не глупо, вернувшись, пожертвовать ему еще что-нибудь.

Сейчас он возложил на него собственную задницу. Я выудил тебя из моря, подумал он. Рыбы тебе не стали бы делать подношения. Так что уж прости, если я преподнесу тебе в дар свою усталость. Он слышал ярость Праотцов, но постарался не обращать на нее внимания.

Возблагодари богов, не то навлечешь несчастье, размышлял он. И что же, вот прямо сейчас, может считаться несчастьем? Что боги могут ему сделать — хуже, чем то, что уже сделали? Вал гнева вскипел желчью, и он почувствовал, как в нем открывается тьма. Взывали ли люди к богам, когда обрушилась волна? Цеплялась ли его семья за эти камни? А боги, наблюдали ли за ними, когда те пытались добежать до возвышенности? Смеялись ли боги?

Зубы его стучали. Ему было холодно под жарким солнцем. Но огонь, заполнив голову, спалил все его мысли.

— Вы слышали их крики? — крикнул он в пустое небо. — Вы на них смотрели? Вы отдали их Локахе! Никогда в жизни не буду я вас благодарить! Вы могли их спасти!

Он сел на Руку, трясясь от гнева и ожидания.

Отклика не было.

Он поднял глаза к небу. Грозовых туч не было видно, и не похоже было, что вот-вот дождем хлынут змеи. Он глянул на голубую бусинку на запястье. Предполагалось, что она действует всего один день. Мог ли демон подкрасться и влезть в него, пока он спал? Ведь ясно, что только демону могли прийти в голову такие мысли.

Но они были правильны.

Или, может, у меня нет вообще никакой души, может, тьма внутри — это моя умершая душа… Он сел, обхватив себя руками, дожидаясь, чтобы дрожь прекратилась. Надо заполнить голову повседневными делами — да, точно. Это охранит его.

Он сидел, смотрел на голый берег и думал: пожалуй, мне стоит посадить несколько кокосовых пальм — очень много их смыло. И панданы, их я тоже посажу несколько штук, ради тени. Это мысли отнюдь не были похожи на демонические. Он видел мысленным взором картину того, что будет, наложенную на тот ужасный разор, который представлял собой пляж сейчас, а в самой середине была белая точка. Он моргнул, и это оказалась девочка–призрак, которая шла к нему. Она была прикрыта белым и несла над головой какую-то круглую белую штуку, чтобы спрятаться от солнца, наверное, или чтобы боги не могли ее увидеть.

Выражение лица у нее было решительное, и он увидел, что под мышкой той руки, в которой не было тени от солнца, она держит что-то похожее на деревянный брусок.

— Доброе утро, — сказала она.

— Дафна, — Мау произнес единственное слово, которое знал наверняка.

Она многозначительно глянула на камень, на котором он сидел, и легонько кашлянула. А потом ее лицо стало ярко-розовым.

— Прошу прощения, — сказала она. — Это я проявляю невежливость, не так ли? Послушайте, нам необходимо иметь возможность беседовать, и эта мысль пришла мне в голову, потому что вы все время смотрите на птиц…

Деревянный брусок… был не брусок. Он раскрылся, когда Дафна потянула его. Внутри там было что-то вроде листьев папирусной лозы, только не скрученных, а плоско разглаженных. На них были значки. Понять их смысл Мау не мог, но Дафна провела по ним пальцем и громко прочла:

....."Птицы Великого Южного Пелагического Океана,
.....Автор полковник Х. Дж. Хукворм, M.R.H, F.R.A.
.....С шестнадцатью раскрашенными вручную иллюстрациями самого Автора."

А потом перевернула лист.

У Мау перехватило дыхание. Слова ее были для его ушей бессмыслицей, но он знал, как разговаривать рисунками… Это была птица–праотец! Вон там, прямо на папирусе! Она была как настоящая. Раскрашена замечательными красками! Никто на островах не мог бы сделать такие краски, и при торговле никто ни разу таких не предлагал. Казалось, кто-то вытащил птицу–праотца прямо из воздуха.

— Как это сделано? — спросил он.

Дафна постучала по рисунку пальцем и сказала:

— Панталонная птица.

Она выжидательно посмотрела на Мау, а потом указала на свой рот и указательным и большим пальцами произвела движение, напоминающее щелкающий клюв.

Что это значит? удивился Мау. «Я съем крокодила»?

— Пан–тааа–лоооон–ная птица, — сказала она очень медленно.

Она считает, считает, что я младенец, подумал Мау. Так говорят с младенцами, когда хотят, чтобы они тебя поняли. Она хочет, чтобы я произнес это!

— Пан–тааа–лоооон–ная тиццца, — сказал он.

Она улыбнулась, словно он только что проделал очень ловкий трюк, и указала на опушенные густыми перьями ноги птицы.

— Панталоны, — повторила она, и на сей раз указала на свои оборчатые штаны, выглядывавшие из под порванной юбки. — Панталоны!

Ладно, похоже, «панталонная птица» означает «штанинная птица», сказал себе Мау. Эти ноги в лохматых тряпочках выглядят точь в точь как странные ноги в перьях. Но она неправильно ее называет.

Он снова показал на рисунок и произнес голосом как для малышей:

— Птиииицаааа–прррраотеееец!

— Праотец?

Мау кивнул.

— Праотец? — девочка по-прежнему выглядела растерянной.

А. Ей нужно его показать. Откатывать большой камень он не будет ни для кого, но…

Это было настоящее представление. Мау поглаживал невидимую длинную бороду, ковылял, опираясь на несуществующую клюку, сердито бормотал под нос, грозя пальцем воздуху и — деталь, которой он был особенно горд — пытался разжевать кусок жесткой свинины невидимыми отсутствующими зубами. Ему приходилось видеть, как едят старики, и он сделал рот как две крысы, пытающиеся сбежать из мешка.

— Старик? — воскликнула Дафна. — О да! Очень забавно! Птица–старик! Да, я понимаю, что ты имеешь в виду! У них всегда такой недовольный вид!

После этого дело пошло совсем быстро, и в помощь им были песок, прутик, немного гальки и много актерства. Кое-что было просто, например, каноэ, солнце и вода. С числами тоже получилось неплохо, после одного фальстарта (один камушек–голыш — это не только камушек, но и один). Они усердно работали. Птица. Большая птица, маленькая птица, летящая птица… Гнездо! Яйцо!

Огонь, стряпать, есть, вкусно, невкусно (вкусно изображалось пантомимой еды, за которой последовала широкая улыбка, а для невкусно Дафна неженственно, но реалистично изобразила, что ее вырвало). Им удалось справиться со “здесь” и “там”, и, вероятно, с чем-то, что исполняло обязанности “это” или “вот”. Во многом Мау был не вполне уверен, но, по крайней мере, они сумели начать… что-то.

Снова у песка. Мау нарисовал человечка из палочек и сказал:

— Мужчина.

— Мужчина, — повторила Дафна и взяла у него прутик. Она
нарисовала еще одну фигурку, но у этой ноги были толще.



Мау обдумал это.

— Панталоны мужчина? — предположил он.

— Мужчина в штанах, — твердо ответила Дафна.

Что это значит? подумал про себя Мау. Только штанинники настоящие мужчины? Я не ношу штаны. С какой стати? Хорош бы я был, если бы попытался в них плавать.

Он взял прутик и аккуратно нарисовал женщину из палочек, которая была очень похожа на мужчину из палочек, одетого в сплетенную из папирусной лозы юбочку и с добавлением двух кружочков с двумя точками. Над юбкой.

Прутик был быстро выхвачен из его руки, и Дафна проворно нарисовала новую фигурку. Это была, вероятно, женщина, но кроме юбки на ней была еще одна вроде как юбка, прикрывающая верхнюю часть тела, и из нее торчали только руки и голова. Потом она воткнула прутик в песок и, вся красная, решительно скрестила руки.



А, ясно. Это вроде как вела себя его старшая сестра, незадолго перед тем как уйти жить в хижину незамужних девушек. Вдруг все, что бы он ни сказал и ни сделал, оказывалось плохо, а он понятия не имел, почему. Когда он поделился этим с отцом, тот только рассмеялся и сказал, что когда-нибудь Мау поймет, и что лучше просто держаться подальше.

Что ж, на сей раз держаться подальше не получится, поэтому он схватил прутик и попытался, в меру сил, нарисовать вторую юбку на верхней половине женщины из палочек, что была перед ним. Получилось так себе, но взгляд Дафны дал ему понять, что он поступил правильно, в чем бы это ни заключалось.

Но это несколько омрачило безоблачность общения. Играть со словами и рисунками было забавно, это занятие заполнило его мир и не подпускало к нему видения темной воды. А теперь он наткнулся на какое-то правило, которого не понимал, и мир снова стал таким, как до того.

Он опустился на корточки на песок и уставился на море. Потом опустил глаза на голубую бусинку на запястье. А, да… и души у него нету. Его мальчиковая душа исчезла вместе с островом, а мужскую он так и не получил. Он был синим крабом–отшельником, торопливо бегущим от одной раковины к другой, и ту большую раковину, которая уже была вроде совсем близко, у него отняли. Спрут может схватить краба в одно мгновение, только для него это будет не спрут, а демон или призрак. Оно войдет к нему в голову и захватит власть над ним.

Он опять принялся рисовать на песке, на сей раз маленькие фигурки, мужчин и — да, женщин, — женщин, которых он помнил, не штанинных женщин, и еще меньшие фигурки, людей самых разных размеров, заполняя песок жизнью. Он нарисовал собак, и каноэ, и хижины, и …

… он нарисовал волну. Прутик сделал это вроде бы сам собой. Это был восхитительный завиток, если только не знать, что он натворил.



Он передвинулся чуть дальше и нарисовал еще одного человечка из палочек, с копьем, смотрящего вдаль на пустой горизонт.

— Думаю, все вместе это означает грусть, — сказала девочка у него за спиной. Она мягко вынула прутик из его руки и нарисовала вторую фигурку рядом с первой. Новая держала в руке переносную крышу и на ней были панталоны. Теперь на бескрайний океан смотрели две фигурки.



— Грусть, — произнес Мау. — Груууусть. — Он покатал слово на языке. — Грууууссссть.

Оно напоминало звук накатывающейся волны. Оно означало, что темные воды в голове возможно слушать. А потом…

— Каноэ! — сказала Дафна.

Мау оглядел песок, его голова была все еще полна грустью. С чего вдруг каноэ? С каноэ они разобрались несколько часов назад, разве нет? С каноэ уже все в порядке.

И тут он увидел каноэ, четырехместную лодку, проходящую через риф. Кто-то даже пытался ею править, и удавалось ему это неплохо, но в новом проломе вода кипела и бурлила, а для управления таким каноэ требуются по меньшей мере двое, чтобы грести.

Мау бросился в лагуну. Вынырнув на поверхность, он увидел одинокого гребца, уже терявшего власть над лодкой в проломе рифа, через который четырехместное каноэ и впрямь легко могло пройти боком, да только любое четырехместное каноэ, которое рискнуло на такую глупость во время прилива, скоро будет опрокинуто. Он прорывался через бесновавшийся прибой, каждую секунду ожидая увидеть, как оно переломится.

Он снова вынырнул, пропустив над собой большую волну, и теперь гребец пытался отвернуть лодку от иззубренных краев пролома. Это был старик. Но он был не один. Мау услышал, как где-то на дне плачет младенец. —

Очередной всплеск заставил каноэ завертеться волчком, и Мау вцепился в него. Оно ударило бортом коралл, прежде чем снова повернуть прочь, но он уже был готов, и когда оно крутанулось для второй попытки его раздавить, он подтянулся и перевалился внутрь, за мгновение до того, как оно опять шарахнулось о риф.

На дне лежал еще кто-то, завернутый в одеяло. Ему было не до того, он схватил весло и погрузил его в воду. Старик, по крайней мере, соображал неплохо и не давал каноэ подходить слишком близко к скалам, пока Мау пытался грести к берегу. Паника тут не поможет, тут приходится продвигаться вперед в кипящей массе воды на несколько дюймов за раз, терпеливо делая широкие гребки, которые давались все легче, по мере того как вокруг становилось просторнее, пока лодка не оказалась вдруг в более спокойной воде, и пошла быстро. Теперь он немного расслабился, но не слишком, потому что не был уверен, что у него хватит сил снова шевельнуться, если он остановится.

Он выпрыгнул из каноэ, когда оно было уже у самого берега, и сумел вытащить его немного дальше на песок.
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Sun Feb 15, 2009 10:26 am     Заголовок сообщения:

Человек чуть ли не выпал из каноэ — и попытался поднять из–под одеяла второго. Женщину. Старик был кожа да кости, причем костей было намного больше, чем кожи. Мау помог ему донести женщину и младенца поближе к костру и уложил их на подстилку. Сперва он решил, то женщина мертва, но возле ее губ был заметен трепет жизни.

— Ей нужна вода, — прохрипел старик, — а ребенку нужно молоко. Где ваши женщины? Они знают, что делать.

Подбежала Дафна, зонтик прыгал в ее руке.

— Ох, бедняжки! — воскликнула она.

Мау взял ребенка из рук женщины, сделавшей слабую, жалкую попытку удержать дитя, и протянул его девочке.

Слова: «Ой, какой миленький… э, фу!» прозвучали уже у него за спиной, когда он кинулся к реке, откуда вернулся, неся две кокосовых скорлупы, до краев полные водой, по-прежнему отдававшей пеплом.

— Где остальные женщины? — спросил старик, а Дафна, держа перед собой на отлете младенца, с которого капало, с отчаянием озиралась, ища, куда бы его положить.

— Есть только эта, — ответил Мау.

— Но это женщина штанинников! Они не совсем человеческие существа!

Это для Мау было новостью.

— Кроме нас здесь никого нет, — сказал он.

Старик был потрясен и убит.

— Но это же Народ! — взвыл он. — Остров из камня, возлюбленный богами! Я здесь обучался быть жрецом. Все время пока я греб, я думал, что уж Народ-то должен выжить! А тут только мальчишка и проклятая девчонка из необожженных?

— Необожженных?

— Тебя что, ничему не учили? Имо сделал их первыми, на пробу, но не продержал достаточно на солнце. И ты еще узнаешь, какие они гордецы, закрываются от солнца. И к тому же они очень глупые.

У них больше цветных красок, чем у нас, подумал Мау, но вслух этого не сказал.

— Меня зовут Мау, — произнес он, потому что из-за этого, во всяком случае, нельзя было поссориться.

— И я должен поговорить с твоим вождем. Беги, мальчик. Назови ему мое имя. Возможно, он слышал об Атабе–жреце. — В последних словах прозвучала скорее печаль, чем надежда, словно старик не очень-то верил в такую возможность.

— Здесь нет вождя, по крайней мере, после волны. Она принесла сюда штанинную девочку, а всех остальных она… забрала. Я говорил тебе это, почтенный.

— Но это же такой большой остров!

— Волну, по-моему, это не волновало.

Младенец заплакал. Дафна пыталась укачивать его, не прижимая слишком близко к себе, и издавала растерянно–утешающие звуки.

— Тогда кого-нибудь из старейшин, — начал было Атаба.

— Нету ни одного, — терпеливо сказал Мау. — Есть только я и штанинная девочка.

Интересно, подумал он, сколько раз мне придется это повторить, прежде чем старику удастся найти в своей лысой голове местечко, в которое оно наконец-то уляжется.

— И больше никого? — переспросил Атаба с ошеломленным видом.

— Поверь, почтенный, порой я и сам в это не верю, — сказал Мау. — Мне думается, что сейчас я проснусь, и окажется, что все это просто сон.

— У вас же были чудесные белые идолы–якори, — воскликнул старик. — Меня привозили сюда посмотреть на них, когда я был совсем еще мальчик, и как раз тогда-то я и решил стать—

— Думаю, мне лучше отдать малютку его мамочке, — торопливо проговорила Дафна. Слов Мау не понял, но решительный тон не требовал перевода. Младенец вопил.

— Мать не может его кормить, — сказал Атаба Мау. — Я нашел ее с ребенком на большом плоту только вчера. Там была пища, но она не ела, и дитя не берет от нее питания. Скоро он умрет.

Мау посмотрел на маленькое орущее личико и подумал: Нет. Не сбудется.

Он поймал взгляд девочки–призрака, указал на малыша и изобразил ртом движения, будто ест.

— Вы едите детей? — Дафна попятилась. Мау уловил в ее голосе нотку ужаса, и ему пришлось с помощью изобретательной мимики убеждать ее, что если кто и будет питаться, так именно младенец.

— Что? — переспросила Дафна. — Кормить его? Чем?

Ладно, подумал Мау, ребенок кричит, и, с какой стороны ни взять, я все равно в беде. Но… не сбудется. Он неопределенно махнул рукой в сторону ее плоской груди под уже немного несвежими белыми оборками.

Дафна стала ярко–розовой.

— Что? Нет! Как ты смеешь! Для этого надо… — Она заколебалась. Точной уверенности на этот счет у нее не было, поскольку все, что она знала о выпуклостях спереди, основывалось на подслушанной болтовне хихикающих горничных, в которую ей казалось невозможным поверить, и на странной лекции от одной из своих теток, в которой очень часто повторялась фраза «когда ты станешь достаточно взрослой», а все остальное было ни на что не похоже.

— Надо быть замужем, — заявила она твердо. Неважно, что он не понял, ей стало легче, когда она сказала это.

— Она хоть что-нибудь знает? Она рожала детей? — спросил Атаба.

— Не думаю.

— Значит, на молоко рассчитывать не приходится. Пожалуйста, приведи другую женщину, какую-нибудь из тех, кто недавно… Ох. — Вспомнив, старик тяжело осел.

— У нас есть еда, — сказал Мау.

— Нужно молоко, — тусклым голосом ответил тот. — Младенец слишком мал для чего-то иного.

— Что ж, по крайней мере для его матери можно найти хижину в Приюте Женщин. Это не очень далеко, я могу разжечь там огонь.

— Ты осмеливаешься входить в Приют Женщин? — Жрец, казалось, был потрясен, но потом улыбнулся. — А, понятно. Ты пока всего лишь мальчик.

— Нет. Свою душу мальчика я покинул. Думаю, ее смыло волной.

— Она смыла слишком многое, — сказал Атаба. — Но у тебя нет татуировок, даже закатной волны. Ты обучен песнопениям? Нет? А пир достижения мужественности? Ты не получил душу мужчины?

— Ничего этого не было.

— А это дело с острым ножом, ты его— ?

— Его тоже не было, — быстро сказал Мау. — Все, что у меня есть — вот.

Он выставил вперед запястье.

— Голубой нефрит? Они дают защиту всего на один день!

— Знаю.

— Значит, за твоими глазами может скрываться демон или мстительный дух.

Мау думал об этом. Он был с этим согласен.

— Не знаю, что скрывается у меня за глазами, — сказал он. — Я знаю одно: оно очень разгневано.

— С другой стороны, ты нас спас, — чуть тревожно улыбаясь ему, продолжал старик. — Это не похоже ни на каких демонов, о которых мне приходилось слышать. И, надеюсь, ты принес благодарность богам за свое спасение?

— Принес… благодарность? — повторил Мау.

— Возможно, ты как-то входишь в их расчеты.

— Расчеты, — голос Мау был холоден как темный поток. — Расчеты? А, понятно. Кто-то должен был остаться в живых, чтобы похоронить остальных, не так ли? — Сжав кулаки, он шагнул вперед.

— Мы не можем знать причины всего, что сбы— … — начал Атаба, пятясь.

— Я видел их лица! Я чуял их в темной воде! Я привязывал мелкие камни к маленьким телам. Волна забрала всех, кого я люблю, и я хочу знать лишь одно — почему!

— Почему волна пощадила тебя? Почему она пощадила меня? Почему пощадила она этого младенца, который все равно скоро умрет? Почему идет дождь? Сколько звезд на небе? Нам не дано этого знать. Просто надо быть благодарным, что боги пощадили твою жизнь! — закричал старик.

— Не буду! Благодарить их за мою жизнь все равно, что благодарить их за смерти! Я хочу выяснить причины, я хочу понять причины! Но не могу, потому что нет никаких причин! Что-то сбывается или не сбывается, и кроме этого ничего нет!

Рев гнева Праотцов в голове Мау был так мощен, что мальчик удивился, почему Атаба его не слышит.

ТЫ ВОЗВЫШАЕШЬ ГОЛОС ПРОТИВ БОГОВ, МАЛЬЧИШКА! ТЫ НИЧЕГО НЕ ЗНАЕШЬ! ИЗ-ЗА ТЕБЯ РУХНЕТ МИР! ТЫ ПОГУБИШЬ НАРОД! ПРОСИ ПРОЩЕНИЯ У ИМО.

— Не буду! Он отдал этот мир Локахе! — зарычал Мау. — Пусть это он просит прощения у мертвых. Пусть просит прощения у меня. Но только не надо говорить мне, что я должен благодарить богов за то, что жив и буду теперь помнить о смерти всех остальных!

Кто-то тряс Мау, но это, казалось, происходило с кем-то другим, далеко отсюда.

— Прекрати! Из-за тебя ребенок плачет! — Мау уставился в разгневанное лицо Дафны.

Она настойчиво твердила «Ребенок, еда». Смысл сказанного ею был совершенно ясен, пусть даже он не понимал ее слов.

Уж не считает ли она, что он колдун? Младенцев кормят женщины, это всем известно. На острове нет молока. Она что, не понимает, что ли? На острове нет— … Он остановился, потому что кусочек его беснующегося разума вдруг приоткрылся и показывал ему теперь картинки. А он смотрел на них и думал: Может ли это получиться? Да, вот она, серебристая ниточка к маленькой части будущего. Получиться может. Должно.

— Ребенок, еда! — встряхнув его еще раз, настойчиво повторила Дафна.

Он мягко отвел в сторону ее руки. Это требовалось обдумать и тщательно рассчитать. Старик смотрел на него так, словно он занялся пламенем, и поспешно попятился, когда Мау подхватил свое копье для ловли рыбы и решительным шагом устремился в лагуну. По крайней мере, он пытался придать своей походке вид подобающей мужественности, но внутри был полон ярости.

Может, Праотцы спятили? И не спятил ли Атаба? Они что, и в самом деле считают, что он должен благодарить богов за то, что остался жив? Если бы не надо было спасать девчонку–призрака, он сам отдался бы темной воде!

Младенцы и молоко были задачей более скромной, но более шумной и более срочной для исполнения. Ему было видно ее решение. Ему была видна картинка того, как это должно быть сделано. Тут придется учитывать многое. Но дорожка к решению есть. И если он пройдет по ней шаг за шагом, молоко, наверное, будет. А добыть молоко для младенца явно проще, чем понять природу богов.

Он вглядывался в воду, но, по сути, не видел ничего кроме собственных мыслей. Ему понадобятся еще несколько клубней и, возможно, пиво, но не слишком много. Однако первым делом следует поймать рыбу…

А вон как раз и она, совсем недалеко от его ног, белая на белом песке, так что выдавала ее лишь бледная тень. Она плыла там, как дар богов— Нет! Она была там, потому что он стоял неподвижно, как и подобает охотнику. Она его совершенно не замечала.

Он пронзил рыбину копьем, очистил ее и отнес жрецу, сидевшему между двумя большими идолами–якорями.

— Ты умеешь готовить рыбу, почтенный?

— Ты явился сюда, чтобы богохульствовать, мальчишка–демон? — спросил Атаба.

— Нет. Богохульством было бы сказать, что их нет, когда они на самом деле существуют, — ответил Мау ровным голосом. — Так как, ты умеешь готовить рыбу?

Судя по всему, Атаба не собирался вести религиозные дискуссии, когда рядом была свежая рыба.

— Умел, когда тебя еще и на свете не было. — Старик пожирал рыбу глазами.

— Тогда путь девочка–призрак тоже съест немного, и сделай, пожалуйста, кашу для женщины.

— Она не станет есть, — сказал Атаба тусклым голосом. — На плоту была еда. У нее что-то не то в голове.

Мау поглядел на Неведомую Женщину, которая по-прежнему находилась у костра. Девочка–призрак принесла со Сладкой Джуди еще одеял, и теперь женщина хотя бы сидела. Дафна была рядом с ней, держала ее за руку и что-то говорила ей. Они составляют Приют Женщин, подумал он. Язык тут неважен.

— Будут и другие, — произнес Атаба у него за спиной. — В конце концов сюда прибудет много людей.

— Откуда ты знаешь?

— Дым, мальчик. Я увидел его за многие мили. Они прибудут. Мы не единственные. И, возможно, Набеги тоже явятся, со своей огромной земли. Вот тогда-то ты воззовешь к богам, о да! Ты будешь молить Имо, когда придут Набеги.

— После всего, что случилось? Что тут для них осталось? Что у нас еще есть, что им понадобилось бы?

— Черепа. Плоть. Их радость от нашей смерти. Обычные вещи. Молись богам, если осмелишься, чтобы эти людоеды не добрались так далеко.

— А это поможет? — спросил Мау.

Атаба пожал плечами.

— А что нам остается?

— Тогда помолись богам, чтобы они послали молоко для ребенка, — сказал Мау. — Уж такую-то простую вещь они наверняка могут сделать.

— А что будешь делать ты, мальчишка–демон?

— Кое-что другое. — Мау замолк и подумал: Он старый человек. Он проплыл много миль и остановился ради женщины и ее ребенка. Это важно. Он опять заставил свой гнев уняться.

— Я не хотел оскорбить тебя, Атаба, — сказал он.

— А, я понимаю, — ответил старик. — Все мы порой злимся на богов.

— Даже ты?

— Да. Каждое утро первым делом, когда колени мои хрустят и спина болит. Тогда я их проклинаю, уж можешь не сомневаться. Но негромко, понимаешь? И я говорю: «Почему вы сделали меня старым?»

— И что они отвечают?

— Это работает не так. Но когда день клонится к закату, да если к тому же есть пиво, я, кажется, чувствую, как у меня в голове возникает их ответ. Они словно говорят мне: «Потому что ты предпочтешь это другой возможности». — Он посмотрел на растерянное лицо Мау. — Не умереть, понимаешь?

— Я в это не верю, — сказал Мау. — В смысле, я считаю, что ты просто слышишь свои собственные мысли.

— А ты не задумывался, откуда приходят твои собственные мысли?

— Не думаю, что они исходят от демона.

Атаба улыбнулся.

— Посмотрим.

Мау уставился на старика. Он должен быть гордым. Это его, Мау, остров.

Он должен вести себя как вождь.

— Есть одно дело, которое я попытаюсь совершить, — сказал он неловко. — Ради моего Народа. Если я не вернусь, вы можете остаться здесь. Если вы останетесь, в Приюте Женщин есть хижины. Если я вернусь, я принесу тебе пива, старик.

— Есть пиво, которое сбывается, и пиво, которое не сбывается, — заметил жрец. — Мне нравится то, которое сбывается.

— Сначала должно сбыться молоко, — улыбнулся Мау.

— Принеси его, мальчик–демон, — сказал Атаба, — и я поверю во что угодно.
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Wed Feb 18, 2009 6:27 am     Заголовок сообщения:

ГЛАВА 5. Молоко, которое сбылось


Мау поспешил к Приюту Женщин и на сей раз вошел туда смелее, чем в предыдущий раз. Времени терять было нельзя. Солнце стремительно катилось к закату, и поднимался призрак луны.

Это должно сработать. Он просто должен сосредоточиться и правильно рассчитать время, тогда, возможно, обойдется без второй попытки.

Первым делом следовало раздобыть пиво. Это было нетрудно. Женщины ставили пивную закваску каждый день, и он нашел его на приступке, что-то тихонько шипящее само себе. В нем было полно дохлых мух, но это не беда. Он проделал пивную церемонию и спел Песню о Четырех Братьях, и отыскал целую кучу корневищ целебного подорожника и клубней свистящего ямса. Клубни были старые и сморщенные, в самый раз для свиней.

Народ был достаточно богат, чтобы иметь четыре котла–треноги, и два из них были здесь, в Приюте. Он развел огонь под одним из них и бросил туда корневища и клубни. Он добавил туда немного пива, дал всему этому покипеть, пока корни не стали мягкими и рассыпчатыми, а потом осталось всего лишь перетолочь получившееся тупым концом копья в однородную, пахнувшую пивом массу.

Но даже и так тени уже удлинялись, когда он продолжил свой путь к лесу, держа под мышкой одной руки плетенку из лозняка, откуда тягуче капало пивное месиво, а под мышкой другой — маленькую калебасу. Это была самая лучшая из тех, что он смог найти. Кто-то не поленился тщательно выскрести из тыковки как можно больше оранжевой мякоти и заботливо просушить корку, так что она вышла легкой и прочной, без единой трещинки.

Копье он оставил перед входом в Приют Женщин, воткнув его в землю. Для мужчины, идущего в одиночку, копье — плохое оружие против злобного кабана: рассерженный вепрь либо перекусит его пополам, либо, пусть даже нанизавшись на древко, бросится вперед комом все сокрушающей на своем пути ярости, не замечающей даже собственной смерти. А свиньи–матки были еще хуже, когда водили за собой поросят, так что он, скорей всего, погибнет, если пиво не подействует.

Немного ему все-таки повезло. На просеке была толстая старая матка, а вокруг мельтешил ее выводок, и Мау успел заметить ее раньше, чем она его, но и только. Он замер на месте. Она повернула свою огромную трясущуюся тушу, точно не зная, когда именно стоит напасть, но в полной готовности сделать это при первом же неверном движении с его стороны.

Он вытащил из плетенки объемистый ком толченины и швырнул его в свинью. Еще до того, как тот плюхнулся наземь, Мау уже мчался прочь, ломясь сквозь подрост, как напуганное животное. Через минуту он остановился и прислушался. Где-то позади, в отдалении, раздавалось чрезвычайно довольное похрюкиванье.

Пора было приниматься за грязную часть дела. Теперь он двигался гораздо тише и, сделав большой крюк, вышел обратно на ту же тропу, но теперь позади того места, где валялась свинья. Она пришла от большой илистой ямы, которую разрыли кабаны в том месте, где просеку пересекал ручей. Им там нравилось, там было много грязи. Яма воняла кабанами, и Мау катался в ней до тех пор, пока и сам не стал благоухать так же.

Когда он крался обратно вдоль тропы, с него ползли катышки склизкой дряни. Что ж, теперь он уж точно не пахнет человеком. И, вероятно, больше никогда не будет пахнуть им и впредь.

Старая хавронья вытоптала себе уютную лежку в кустах и счастливо похрапывала там, сморенная пивом, а ее семейство ползало и дралось вокруг нее.

Мау упал ничком и пополз вперед. Глаза свиньи были закрыты. Ведь не может же она почуять его через всю эту грязь? Так или иначе, придется рискнуть. Разберутся ли поросята, уже отпихивающие друг друга, чтобы добраться до сосков, кто он есть? В любом случае они все равно без конца визжат, но, может, у них есть какой-нибудь особенный визг, который заставит свинью кинуться на него? Сейчас он это выяснит. Сможет ли он хотя бы добыть из нее молоко? Ему никогда не приходилось слышать о том, чтобы кто-то получал молоко от свиней. Кстати, и насчет этого тоже придется выяснить. Ему придется многому научиться за короткое время. Но он будет сражаться с Локахой всюду, где бы тот ни раскинул свои темные крылья.

— Не сбудется, — прошептал он и скользнул в брыкающуюся, визжащую поросячью кучу-малу.


Дафна затащила в костер очередное бревно, выпрямилась и выразительно глянула на старика. Мог бы немного и поработать, подумала она. И какая-никакая одежка ему бы тоже отнюдь не повредила. Но он ничего не делал, только сидел у огня и время от времени кивал ей. Он съел больше печеной рыбы, чем полагалось бы ему по справедливости (она промерила это с помощью палочки), и к тому же именно ей пришлось измельчать кусочки рыбы руками, чтобы покормить ею Неведомую Женщину, которая выглядела теперь чуть-чуть получше и, по крайней мере, хоть что-то проглотила. Она по-прежнему прижимала к себе своего ребенка, но тот уже больше не плакал, и это тревожило больше, чем его прежний крик.

В холмах что-то пронзительно завопило, и все вопило и вопило, а потом стало вопить еще громче.

Старик с кряхтеньем поднялся на ноги и схватил дубинку Мау, которую едва мог поднять. Попытавшись вскинуть ее на плечо, он свалился навзничь.

Тут прибыл вопль, а следом за ним и то, что вопило, — нечто, напоминавшее по виду человека, но с которого капала зеленая грязь, и от которого пахло, как от болота в жаркий день. Оно протянуло теплый тяжелый тыквенный сосуд Дафне, которая машинально схватила его. Потом прокричало «МОЛОКО!» и сгинуло во тьме. Раздался всплеск — оно кинулось в лагуну.

А запах на некоторое — довольно долгое — время еще остался. Когда легким ветерком его нанесло на костер, пламя на мгновение полыхнуло синим.


Ночь Мау провел на берегу, намного дальше, и как только рассвело, отправился еще разок поплавать. Но с запахом все было не так просто. Он мог сидеть на дне лагуны и оттираться песком и водорослями, а потом плавать под водой туда и сюда, и все же, стоило ему вынырнуть на поверхность, запах был тут как тут и подстерегал его.

Он поймал еще несколько рыб и оставил их там, где остальные увидят их. Пока что они крепко спали. Мать и дитя в обнимку, свернувшись под одеялом, спали так мирно, что Мау им позавидовал, а старик спал с открытым ртом и выглядел как покойник, хотя, судя по звукам, покойником не был. Девочка, по каким-то странным, понятным лишь штанинникам причинам, вернулась на Сладкую Джуди.

В течение всего дня он старался держаться подальше от них, но девчонка–призрак, казалось, все время за ним следила, и он с небрежным видом все время куда-то торопился, чтобы избежать ее. В конце концов вечером она застукала его у полей, возле ограды, которую он чинил новыми ветками колючего кустарника, чтобы кабаны не могли туда лазить. Она ничего не сказала, просто села и стала смотреть на него. Когда люди делают это достаточно долго, это здорово досаждает. Молчание собиралось большой грозовой тучей. Но Мау здорово умел молчать, а девочка — нет. В конце концов ей придется заговорить или лопнуть. Неважно, что из всего, что она говорит, он почти ничего не понимает. Ей все равно необходимо разговаривать, чтобы наполнять мир словами.

— Моей семье принадлежит больше земли, чем есть на всем этом острове, — сказала она. — У нас есть фермы, и однажды пастух подарил мне осиротевшего ягненка, чтобы я за ним ухаживала. К слову, это детеныш овцы. Я здесь пока ни одной не видела, так что, вероятно, ты не знаешь, что это такое. Они говорят «ме-е-е». Люди утверждают, что они говорят «бе-е-е», но это не так. Овцы не могут произносить звук «б», но люди все равно так говорят, потому что не слушают внимательно. Моя мама сделала мне костюм маленькой пастушки, и я выглядела в нем так мило, прямо до тошноты, а мерзкое создание при каждой возможности норовило наподдать мне головой под… наподдать мне. Разумеется, для тебя все это мало что значит.

Мау сосредоточенно переплетал колья длинными колючими стеблями. Надо бы ему сходить, нарезать еще, в больших зарослях на северном склоне, думал он. Может, прямо сейчас вот и пойти, и принести еще. Если я побегу, может, она не помчится следом за мной?

— Во всяком случае, главное, что пастух показал мне, как заставить ягненка сосать молоко с пальцев, — не переводя дыхания, продолжала девочка. — Нужно сделать так, чтобы молоко вроде как стекало каплями у тебя с ладони. Разве не забавно? Я умею говорить на трех языках и играть на флейте и на пианино, но, оказывается, самое полезное, чему я в своей жизни научилась — это кормить кого-нибудь маленького и голодного молоком с пальцев!

Судя по тону, она сказала что-то такое, что считала важным, смекнул Мау, и поэтому кивнул и улыбнулся.

— Мы также владеем множеством свиней. Я видела их вместе с их маленькими поросятами и все такое, — продолжала она. — Я ГОВОРЮ О СВИНЬЯХ. Хрю-хрю, гррм-гррм.

А, подумал Мау, это про свиней и молоко. Ну ладно. А я так надеялся, что обойдется.

— Хрю? — переспросил он.

— Да, и, видишь ли, я хотела бы кое-что уточнить. Я знаю, что свиней нельзя доить, как доят овец или коров, потому что у них нету… — она на мгновение коснулась своей груди и тут же поспешно спрятала руки за спину, — … у них нету выступающих частей. У них только маленькие… маленькие… трубочки. — Она кашлянула. — ИХ НЕВОЗМОЖНО ПОДОИТЬ, ПОНИМАЕШЬ?

Теперь она двигала руками вверх и вниз, словно дергала за веревки, и при этом почему-то издавала звук «скуишшь-скуишшь». Потом снова кашлянула.

— Э… так что я думаю, что единственный способ, каким ты мог добыть молоко для ребенка, это, уж прости, подкрасться к какой-нибудь свинье с выводком детенышей, что было бы, конечно же, очень опасно, и подползти к ней, когда она их кормит — они же такой шум поднимают, верно? — и, э… — Она скривила губы и изобразила звук сосания.

Мау застонал. Она догадалась!

— И, э… ну да, конечно, ФУ! — сказала она. — А потом я подумала: Что ж, ладно, фу, но ребенок-то доволен и перестал плакать, слава тебе Господи, и даже мать его стала выглядеть получше… так что, ну, я подумала, держу пари, что даже великие исторические герои, ну, знаешь, со шлемами, мечами и перьями и все такое, держу пари, они не полезли бы в грязь из-за того, что ребенок умирает от голода, и не стали бы подкрадываться к свинье и… то есть я хочу сказать, как подумаешь, так оно, конечно, все равно ФУ, но… по-хорошему. Оно по-прежнему противно, но то, ради чего ты это сделал… оно делает его вроде как… святым… — Наконец ее голос затих.

«Ребенка» Мау понял. Он также был почти точно уверен насчет «фу», потому что тон ее голоса не оставлял никаких сомнений. Ну, и на этом — всё. Она посылает слова в чистое небо, подумал он. Почему она напустилась на меня? Может, она сердится? Может, она говорит, что я поступил плохо? А между прочим, где-то к середине ночи мне придется сделать это еще раз, потому что младенцы нуждаются в пище постоянно.

И на сей раз будет хуже. Мне придется найти другую свинью. Ха, девчонка–призрак, тебя там не было, когда она сообразила, что происходит что-то не то! Могу поклясться, ее глаза засветились красным! А как я бежал! Кто бы мог подумать, что такая огромная туша может так быстро разогнаться до такой скорости! Я оказался проворнее только потому, что поросята за ней не поспевали. И скоро мне придется повторить все это заново, и делать это опять и опять, до тех пор, пока женщина не сможет кормить ребенка сама. Я должен, пусть даже я, может быть, лишен души, пусть даже я, может быть, демон, который считает что он мальчик. Пусть даже я, может быть, просто пустая оболочка в мире теней. Потому что…

И здесь его мысль остановилась, словно он вбежал в песок. Глаза Мау распахнулись.

Так почему же? Ради «Не сбудется»? Или потому что… я должен поступать как мужчина, иначе они плохо обо мне подумают?

И то да, и это да, но кроме того есть еще что-то. Мне необходимо, чтобы были старик, и младенец, и больная женщина, и девчонка–призрак, потому что без них я уйду в темную воду прямо сейчас. Я искал причины, ну так вот же они, вопящие, резко пахнущие, требовательные, последние люди в мире, и я нуждаюсь в них. Без них я был бы просто рисунком на сером песке, потерявшимся мальчиком, не знающим, кто я такой. Но они все меня знают, я для них важен, и значит, вот он кто я.

Лицо Дафны блестело в свете костра. Она плакала. Мы только и можем, что общаться на языке маленьких детей, подумал Мау. Так почему же она все время разговаривает?

— Я поставила часть молока охлаждаться в реке, — сказала Дафна, бездумно чертя что-то на песке пальцем. — Но завтра нам понадобится еще. ЕЩЕ МОЛОКО. Хрю!

— Да, — ответил Мау.
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Sat Feb 21, 2009 9:32 am     Заголовок сообщения:

На них снова навалилось очередное неловкое молчание, конец которому положила девочка, заявив:

— Мой папа приедет, знаешь ли. Он приедет.

Это Мау узнал. Он глянул вниз, на то, что она рассеянно рисовала по грязи. Это было изображение девочки из палочек и мужчины из палочек, стоящих бок о бок на большом каноэ, которое, как он уже знал, называется корабль. И когда он посмотрел на нее, он подумал: Вот и она тоже. Она тоже видит серебристую нить, ведущую к будущему, и пытается подтянуться к нему.

В отдалении трещал костер, посылая искры в красное вечернее небо. Ветра нынче почти не было, и дым поднимался к облакам.

— Он приедет, что бы ты там ни думал. Острова Родительского Воскресенья (Четвертого Воскресенья Поста) находятся намного дальше. Волна никак не могла до них добраться. А даже если и добралась, резиденция губернатора выстроена из камня, она очень крепкая. Он губернатор! Если бы он захотел, он мог бы послать дюжину кораблей на поиски меня! Уже послал! Корабль через неделю будет здесь!

Она опять плакала. Слов Мау не понимал, но понимал слезы. В будущем уверенным быть нельзя. Ты полагала, что можно, оно казалось таким близким, что ты уже видела его в голове, а теперь думаешь, что оно смыто, и вот ты пытаешься разговорами приманить его обратно.

Он почувствовал, как она коснулась его руки. Что делать по этому поводу он не знал, просто пару раз легонько сжал ее пальцы и указал на столб дыма. Нынче не много костров горит на островах. Это знак, который должен быть виден на многие мили.

— Он приедет, — сказал он.

На какое-то мгновение она, казалось, удивилась:

— Думаешь, приедет?

Мау порылся в своем скудном запасе известных фраз. Повторение подойдет.

— Он приедет.

— Ну вот видишь, я ж говорила тебе, что он приедет, — просияла она. — Увидит дым и направит корабль прямо сюда! Огненный столп ночью, дымный столп днем, прямо как у Моисея. — Она вскочила на ноги. — Но пока я здесь, пойду-ка я проверю, как там малыш!

И она убежала, такая счастливая, какой он ее еще ни разу не видел. И для этого достаточно было всего двух слов.

Явится ли за ней ее отец на своем большом корабле? Что ж, возможно. Дым от костра плыл через все небо.

Кто-нибудь явится.

Набеги, подумал он…

Они были легендой. Но каждый мальчишка видел большую деревянную дубинку в хижине вождя. Она была утыкана акульими зубами, и в первый раз Мау не смог даже поднять ее. Это была память о последнем разе, когда Набеги зашли на восток так далеко, что добрались до самого Народа. Тогда их хорошо проучили!

Каждый мальчишка пытался поднять трофейную дубинку. Каждый мальчишка, широко раскрыв глаза, слушал описание больших темных каноэ, их бортов, увешанных окровавленными черепами, их весел, которыми гребли пленники, сами бывшие почти скелетами, и рассказы о том, что эти пленники еще могли почитать себя счастливцами, потому что, когда они совсем слабели и не могли больше грести, им просто отрубали голову ради черепа. С тем, кого забирали с собой на Огненную Землю, обращались не очень-то хорошо, даже перед тем как превратить их в обед. Все это рассказывалось с подробностями.

И в тот момент, когда ты сидел там, раскрыв рот или, может, зажав руками уши, ты думал об одном: только бы не обмочиться.

А потом тебе рассказывали про Агану, вождя, который сразился с предводителем Набегов в поединке, по их обычаю, и вынул дубинку с акульими зубами из его мертвой руки, и Набеги побежали вспять к своим каноэ. Они поклонялись самому Локахе, и если уж Он сам не собирался даровать им победу, делать им тут было нечего, не так ли?

После этого тебе давали еще разок попробовать поднять дубинку, и Мау ни разу не слышал, чтобы при второй попытке хоть один мальчишка потерпел неудачу. В самом ли деле эта история делала их сильнее, или старики просто как-то умели делать дубинку тяжелее?

ТЫ ОСКОРБЛЯЕШЬ ПАМЯТЬ СВОИХ ПРЕДКОВ!

Ааргх. Целый день они помалкивали. Они даже не сказали ничего насчет того, как он добыл молоко у свиньи.

— Это никакое не оскорбление, — сказал он вслух. — Я бы на их месте применил хитрость. Хитрость, которая давала бы им надежду. Сильным мальчикам она была бы не нужна, а не столь сильные мальчики стали бы чувствовать себя сильнее. Каждый из нас мечтал быть тем, кто победит их главного воина. И если ты сам не поверишь, что способен на это, ты этого не сделаешь! Вы что, никогда не были мальчишками?

Ни рева, ни ворчания в его голове не было слышно.

Сомневаюсь, что у них есть какие-то мысли, подумал он. Может, раньше у них были настоящие мысли, но износились от того, что их слишком часто думали?

— Я не дам ребенку погибнуть, даже если мне придется добыть молоко из каждой свиньи на острове, — сказал он, но было мысль о том, что, возможно, это действительно придется сделать, была ужасна.

Никакого ответа.

— Мне кажется, вам будет приятно знать это, — продолжал он, — потому что ему про вас расскажут. Наверное. Он станет новым поколением. Он будет называть этот место своим домом. Как я.

Ответ пришел не сразу, и звучал как-то скрежещущее–надтреснуто: ТЫ ПОЗОРИШЬ НАРОД! ОН НЕ НАШЕЙ КРОВИ…

— А в вас осталась хоть какая-то? — огрызнулся Мау громко.

— А в вас осталась хоть какая-то? — эхом отозвался чей-то голос.

Он поднял глаза к ободранной кроне кокосовой пальмы. На него сверху вниз смотрел серый попугай с разинутым клювом.

— Покажь-ка нам свои подштанники! А в вас осталась хоть какая-то? А в вас осталась хоть какая-то? — проскрежетал он.

Такие они и есть, подумал Мау. Всего лишь попугаи.

Потом выпрямился, подхватил копье, повернулся лицом к морю и охранял Народ от тьмы.


Разумеется, он не спал, но в какое-то мгновение моргнул, а когда снова открыл глаза, звезды были яркими, и до рассвета оставалось совсем немного. Это не так уж и трудно. Ничего сложного нет в том, чтобы найти дрыхнущую старую свиноматку. Она не станет задавать никаких вопросов, если обнаружит у себя перед носом аппетитную большую кучу толченины на пиве, а когда придет время удирать, он, возможно, будет даже в состоянии видеть, куда ступает.

Он твердил себе это, чтобы подбодрить себя, но все равно никак не мог отвлечься от мысли: Добывать молоко из свиньи во второй раз будет намного труднее, потому что необходимо заставить себя забыть, как ужасно это было в первый раз.

Волны прибоя, разбивающиеся о риф, светились в темноте, и пора было пройти через все это снова. Он бы предпочел драку.

Праотцы, во всяком случае, явно считали, что именно это ему и следует делать. У них была передышка, чтобы собраться с остатками своих объеденных свиньями мыслей. ЭТО ЛИ ПУТЬ, ПОДОБАЮЩИЙ ВОИНУ? ворчали он. ДОСТОЙНО ЛИ ВОИНА ВАЛЯТЬСЯ В НЕЧИСТОТАХ С КАБАНАМИ? ТЫ НАС ПОЗОРИШЬ!

Как можно громче Мау подумал: Этот воин сражается со Смертью.

Младенец уже похныкивал. Молодая женщина одарила Мау печальной улыбкой, когда он взял калебасу и вымыл ее. Но даже и сейчас она ничего не сказала.

И на сей раз тоже он решил обойтись без копья. Оно лишь задержит его.

Старик сидел на пологой скале над прибрежной полосой песка, уставясь в тающую ночь. Он кивнул Мау.

— Опять за молоком, мальчишка–демон? — спросил он и
усмехнулся. У него было два зуба.

— Хочешь попробовать сам, почтенный? У тебя подходящий для этого рот.

— Ха! Но не ноги! Однако и я сделал, что мог. Вчера ночью я молился богам об удаче для тебя.

— Что ж, сегодня передохни, — сказал Мау, — а я пойду и вываляюсь в грязи без молитвы. А завтра я буду спать, а ты можешь помолиться богам, чтобы они устроили молочный дождь. Думаю, ты убедишься, что валяться в грязи — более надежный способ.

— Пытаешься умничать, мальчишка?

— Пытаюсь не быть дураком, почтенный.

— Игры со словами, мальчик, игры со словами. Боги — во всем, что мы делаем. Кто знает, может, они видят какой-то прок и в твоем жалком богохульстве. Ты вчера упоминал о пиве… — с надеждой добавил он.

Мау улыбнулся.

— Ты умеешь делать пиво? — спросил он.

— Нет, — ответил Атаба. — Я всегда стоял на том, что моя обязанность в этом деле — пить. А готовить пиво положено женщинам. Штанинная девчонка не знает, как делать пиво, сколько я на нее ни кричу.

— Мне понадобится все, что осталось, — твердо сказал Мау.

— Ох, ты уверен? — Атаба сразу приуныл.

— Я не сунусь высасывать молоко у трезвой свиньи, почтенный.

— Ну да, — сдался Атаба. — Ладно, я буду молиться… и о молоке тоже.

Пора было отправляться. Мау понял, что просто оттягивает время. Ему надо прислушаться к самому себе; если ты не веришь в молитву, ты должен верить в трудную работу. Есть как раз достаточно времени, чтобы быстро сбегать и найти свинью, пока она не проснулась. Но старик по-прежнему смотрел в небо.

— Что ты там высматриваешь? — спросил Мау.

— Знамения, знаки, послания богов, мальчишка–демон.

Мау поднял глаза. Сейчас, перед самым рассветом, была видна лишь звезда Огня.

— Ну, и увидел что-нибудь? — поинтересовался он.

— Нет, но пропустить такой знак было бы ужасно, не правда ли? — отозвался Атаба.

— А было что-то такое перед волной? Было в небе послание?

— Весьма вероятно, но мы оказались не способны понять его значение.

— Мы бы разобрались, если бы они крикнули и предупредили. Это бы мы поняли! Почему они просто не крикнули?

— ПРИВЕТ!

Это прозвучало так громко, что от горы, казалось, отдалось эхо.

Мау телом ощутил потрясение, а затем в дело встряли мозги: Это шло со стороны моря! На воде свет! И это не Набеги, они не стали бы кричать «Привет!»

Но старик уже был на ногах, разинув рот в ужасной ухмылке.

— Ага, ты поверил! — прокаркал он, грозя Мау тощим пальцем. — О да, ты поверил, пусть всего лишь на секунду! И ты испугался, и правильно сделал!

— Там каноэ с парусом «клешня омара», — сказал Мау, пытаясь не обращать на него внимания. Они обходят мыс. Смотри, у них даже фонарь горит!

Но Атаба продолжал торжествовать.

— Пусть всего на мгновение, но ты…

— Мне наплевать! Идем! Там еще люди!

Каноэ проходило новый пролом в рифе. Мау разобрал, как двое — просто темные тени на фоне прибывающего света — спускают парус. Уровень воды был подходящим, и сидящие в лодке знали, что делают, потому что судно легко, словно само собой, проскользнуло в лагуну.

Оно мягко ткнулось в песок, и молодой парень, выскочив из него, побежал к Мау.

— Здесь есть женщины? — спросил он. — Пожалуйста, жена моего брата вот-вот родит!

— У нас есть одна женщина, но больная.

— Может она спеть призывающую песню?

Мау глянул на Неведомую Женщину. До сих пор он еще не слышал от нее ни единого слова и был не вполне уверен, что у нее все дома.

— Сомневаюсь, — ответил он.

Парень тяжело опустился наземь. Он был молод, всего на несколько лет старше Мау.

— Мы везли Кàле в Приют Женщин на островах Замелководья, когда обрушилась волна, — проговорил он. — Они исчезли. Так много мест… исчезло. И мы увидели ваш дым. Пожалуйста, где ваш вождь?

— Я здесь, — твердо сказал Мау. — Отведите ее в Приют Женщин. Атаба — вот он — покажет вам дорогу.

Старый жрец фыркнул и скривился, но спорить не стал.

Парень уставился на Мау:

— Ты — вождь? Но ты же просто мальчик!

— Не просто. Не даже. Не только. Как знать? Пришла волна. Настали новые дни. Как знать, кто мы есть? Мы выжили, вот и все. — Он замолчал и подумал: И стали теми, кем нам пришлось стать… — Тут есть девочка, которая может вам помочь. Я пришлю ее в Приют Женщин, — добавил он.

— Спасибо. Это уже вот-вот случится. Меня зовут Пилу. Моего брата — Мило.
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Sat Feb 21, 2009 12:01 pm     Заголовок сообщения:

— Это ты о девчонке–призраке? — прошипел Атаба Мау на ухо, когда новоприбывший побежал по песку обратно. — Это неправильно! Она не знает обычаев проведения родов!

— А ты? — спросил Мау. — Ты можешь помочь роженице?

Атаба отшатнулся, словно обжегшись:

— Я? Нет!

— Тогда не мешайся. Слушай, она сообразит, что делать. С женщинами всегда так, — Мау старался, чтобы его голос звучал уверенно. Кроме того, это же правда, разве нет? Мальчишкам приходится отправляться на остров, строить каноэ, прежде чем они законно получат звание мужчины, но с девочками это происходит как-то само собой. И вдруг оказывается, что они, словно по волшебству, знают, как правильно держать младенцев и как говорить им «Утютюсеньки-тютю», чтобы ребенок при этом не развопился до посинения. — И, кроме того, она — не мужчина, она может говорить и она — живая, — закончил он.

— Ну, полагаю, в данных обстоятельствах… — уступил Атаба.

Мау отвернулся и посмотрел на братьев, которые помогали выбраться на берег очень беременной женщине.

— Покажи им дорогу, а я быстро, — сказал он и припустился во всю прыть.

Интересно, штанинные женщины такие же, как настоящие женщины? думал он на бегу. Она очень рассердилась, когда я нарисовал ту картинку. Они когда-нибудь снимают одежду? О, пожалуйста, пожалуйста, пусть она не откажется!

А следующей его мыслью, когда он уже вбежал в звенящий птичьим пением нижний лес, было: «Кому я только что сказал “пожалуйста”?»


Дафна лежала в темноте, обернув вокруг головы полотенце. В разбитом корабле было душно и сыро, и запах стоял тяжелый. Но необходимо соблюдать существующие правила приличия. Бабушка, вот уж кто умел Соблюдать эти Правила. Она, можно сказать, только и искала, какое бы еще Правило Приличия Соблюсти, а если никакого не находила, то сама их создавала, чтобы было что Соблюдать.

Спать в гамаке капитана не соответствовало, наверное, тем Правилам Приличия, которые так Необходимо Соблюдать, но ее собственный матрас отсырел и был весь липкий от соли. Отсырело все. Тут ничего не могло как следует просохнуть, и, разумеется, не могла же она развешивать то, что постирала, на пляже, не то мужчины увидели бы ее нижнее белье, что уж точно не отвечало бы Соблюдению вообще никаких Правил Приличия.

Гамак легонько покачивался взад и вперед. Он был очень неудобный, но у него был одно большое преимущество: мелкие красные крабы не могли туда добраться. Она знала, что они опять ползают во всему полу и повсюду лезут, но с полотенцем вокруг головы она, по крайней мере, не слышит поскрипывания, которое они производят при движении.

К сожалению, полотенце не спасало от того, что дома, на родине, было бы названо «хором, славящим рассвет», но это были неподходящие слова для того оглушительного шума, который имел место снаружи. Это было что-то вроде войны на свистках, всё пернатое словно взбесилось. И ужин мерзких панталонных птиц (она слышала их перебранку на палубе над головой) тоже начал проситься у них наружу, как раз когда стало восходить солнце, и попугай капитана Робертса, насколько она могла судить, все еще не исчерпал своего запаса бранных слов. Некоторые их них были иностранными, но это делало их еще хуже. Она все равно точно знала, что это ругательства. Просто знала, и все.

Сон приходил и уходил урывками, однако каждый раз в неясном полусне–полуяви двигался мальчик.

Когда она была помладше, ей подарили книжку, полную патриотических картинок про Империю, и одна особенно запала ей в душу, потому что она называлась Слабный Дикарь. Она тогда не поняла, почему мальчик с копьем, золотисто-коричневый, как только что отлитая бронза, с гладкой кожей, обтягивающей круглые мышцы, называется «слабный». И лишь несколько лет спустя она сообразила, что это слово следовало читать как «славный».

Мау был похож на него, только вот мальчик на картинке улыбался, а Мау — нет, и двигался он, как будто попал в клетку. Она сожалела, что стреляла в него.

Память крутилась в складках ее сонного мозга. Она вспоминала его в тот первый ужасный день. Он тогда был словно какая-то машина, и не слышал ее, и даже не видел ее. Он носил тела погибших людей, а глаза его будто смотрели в иной мир. Иной раз ей казалось, что они по-прежнему там. И все время казалось, что он на что-то сердится — сердится так же, как сердилась бабушка, когда вдруг обнаруживала, что Правила Приличия не Соблюдаются.

Над головой опять раздался дробный перестук, и она застонала. Очередную панталонную птицу вырвало остатками ее вчерашнего ужина, мелкие косточки загадили все палубу. Пора вставать.

Она размотала полотенце, освободив голову, и села.

У постели, глядя на нее, стоял Мау. Как он сюда вошел? Как он пересек палубу, не наступив ни на одного краба? Она бы услышала! Почему он так на нее воззрился? Почему, ну почему не надела она свою последнюю чистую ночную сорочку?

— Как ты смеешь заходить сюда, будто… — начала она.

— Женщина младенец, — поспешно произнес Мау. Он только что пришел и стоял, думая, как бы ее разбудить.

— Что?

— Младенец прийти.

— И что с ним теперь такое? Ты достал молоко?

Мау старательно думал. Какое-то слово она использовала, чтобы обозначить, что одна вещь идет следом за другой? А, да…

— Женщина и младенец! — сказал он.

— Ну и что с ними?

Он понял, что это тоже не сработало. Тогда его осенило. Он растопырил руки, словно держал перед собой огромную тыкву.

— Женщина, младенец.

Потом он согнул руки, качая что-то.

Девочка–призрак уставилась на него. Если Имо создал мир, думал Мау, почему мы не можем понимать друг друга?

Это невозможно, думала Дафна. Это он о той бедняжке? Ну не мог же у нее родиться еще один ребенок. Или, может быть, он имеет в виду… ?

— Люди прибыть остров?

— Да! — с облегчением воскликнул Мау.

— Женщина?

Мау повторил действо с тыквой.

— Да!

— И она… в положении? — Это значило то же самое,
что «беременна», но бабушка говорила, что леди никогда не употребит подобного слова в приличном обществе. Мау, который точно не относился к тому, что ее бабушка назвала бы приличным обществом, смотрел на нее растерянно.

Страшно покраснев, Дафна теперь сама воспроизвела пантомиму с тыквой.

— Э… вот так?

— Да!

— Что ж, очень мило, — произнесла Дафна, в то время как внутри нее рос стальной ужас. — Надеюсь, она очень рада. А теперь мне, право же, следует умыться…

— Приют Женщин, ты идти, — сказал Мау.

Дафна покачала головой:

— Нет! Я тут не при чем, верно? Я ничего не знаю про… про то, как родятся младенцы!

Что не совсем соответствовало истине, но она хотела, о, как же она хотела, чтобы это было правдой. Стоит ей закрыть глаза, она до сих пор слышит…. нет!

— Я не пойду! Ты не можешь меня заставить, — она отшатнулась.

Он схватил ее за руку, мягко, но твердо.

— Младенец. Ты идти, — сказал он, и голос его был так же тверд, как его рука.

— Ты не видел маленького гроба рядом с большим! — закричала она. — Ты не знаешь, что это такое!

И тут ее словно громом поразило. Знает. Я смотрела, как он хоронил всех тех людей в море. Он знает. Как я могу отказаться?

Она заставила себя успокоиться. Ей уже не девять лет, когда она сидела на верху лестницы, затаившись, слушая и быстро убравшись с пути, когда, грохоча ботинками, вверх по ступенькам пронесся доктор со своей большой черной сумкой. А хуже всего — если в этом море самого худшего можно найти самую высокую волну — хуже всего было то, что она ничем не могла помочь.

— У бедного капитана Робертса в его морском сундучке была медицинская книга, — сказала она, — и коробка с лекарствами и все такое. Я схожу, принесу их, ладно?


Братья ждали перед узким входом в Приют Женщин, когда подошли Мау с Дафной, и тут мир поменялся снова. Он поменялся, когда старший из братьев сказал:

— Да это ж штанинная девушка!

— Да, ее принесла волна, — ответил Мау.

И тут младший брат произнес что-то, что было очень похоже на речь штанинников, и Дафна чуть не выронила ящик, который несла, и быстро-быстро заговорила с ним на том же языке.

— Что ты ей сказал? — спросил Мау.

— Я сказал: Привет тебе, милая госпожа… — начал было юноша.

— Кому какое дело, что кто кому сказал? Она женщина! А теперь ведите меня туда!

Это была Кале, будущая мать, тяжело повисшая между мужем и деверем, очень большая и очень сердитая.

Братья посмотрели на проход между камнями.

— Э… — промычал муж.

А, страх за безопасность своего винго, понял Мау.

— Я помогу ввести ее внутрь, — быстро сказал он. — Я не мужчина. Мне туда можно.

— А у тебя правда нет души? — спросил младший брат. — Просто жрец сказал, что у тебя нет души…

Мау оглянулся в поисках Атабы, но у старика внезапно оказалось срочное дело где-то в другом месте.

— Не знаю. А как она выглядит? — ответил он. Обхватил рукой женщину и вместе со встревоженной Дафной, поддерживающей ее с другой стороны, они направились в Приют.

— Спой ребенку хорошую приветственную песню, красивая госпожа, — крикнул Пилу им вслед. А потом обратился к брату: — Ты ему веришь?

— Он молод у и него нет татуировок, — сказал Мило.

— Но выглядит он… старше. И, может быть, у него таки нет души!

— Ну, я, например, свою никогда не видел. А ты свою видел? И эта штанинная девушка в белом… Помнишь тех молящихся женщин в белом, которых мы видели в тот раз, когда помогали отнести Босна Хиггса в тот большой дом, где людям помогают выздороветь, и как они ловко и опрятно зашили дыру у него в ноге. Она такая же как они, уж можешь быть уверен. Она все знает про лечение, это как пить дать.
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Wed Feb 25, 2009 7:09 pm     Заголовок сообщения:

ГЛАВА 6 . Рождение звезды


Дафна отчаянно листала медицинскую книгу, которая была издана в 1770-ом году, еще до того, как люди научились писать грамотно. Она была вся в пятнах и разваливалась на части, как очень потрепанная колода карт. Она была иллюстрирована простыми гравюрами, с названиями вроде «Как отпилить ногу» — ааргх ааргх ааргх — и «Как вправлять кости» — ффу — и c тонко сделанными диаграммами... — о нет — ааргх ааргх ааргх!

Называлась книга «Медицинский спутник Моряка» и предназначалась для тех людей, у которых в аптечке была одна лишь бутыль касторки, кому операционным столом служила скамья, скользящая туда-сюда по накренившейся палубе, а инструментами — пила, молоток, ведерко горячего дегтя и кусок лески. О рождении детей там мало что было, а то, что было — она перевернула страницу — ааргх! Картинка из тех, какие она точно не хотела видеть; речь там шла о случаях, когда дела были настолько плохи, что даже хирург не мог сделать их еще хуже.

Будущая мать лежала на плетеной постели в одной из хижин и стонала, и Дафна не знала точно, хорошо это или плохо. Но в чем она была абсолютно уверена, так это в том, что Мау нечего смотреть на нее, мальчик он там или нет. Это место называется Приют Женщин, и его присутствие отнюдь не делает его более женским, чем оно есть.

Она указала на выход. Мау, казалось, удивился.

— Кыш отсюда! Я не шучу! Мне все равно, человек ты, призрак, демон или еще кто-нибудь, но ты не женского пола! Существуют определенные правила! Так что давай, уходи! И никаких подслушиваний у замочн– … у веревочки, — добавила она, задергивая травяной полог, с грехом пополам исполнявший обязанности двери.

От этого ей стало получше. Накричишь на кого-нибудь как следует — и сразу и легче становится, и чувствуешь, что ты тут главная — особенно если на самом деле это не так. Потом она снова уселась возле циновки.

Женщина ухватила ее за руку и быстро-быстро выпалила какой-то вопрос.

— Э… Прошу прощения, я не понимаю, — сказала Дафна, и женщина снова заговорила, так крепко сжимая ее руку, что кожа побелела.

— … Я не знаю, что делать… О нет, не дай случиться плохому…

Маленький гробик, такой крошечный, стоял поверх большого. Она никогда этого не забудет. Она хотела бы заглянуть в него, но ей не позволили, и не стали слушать, не дали ей ничего объяснить. Мужчины приходили, чтобы посидеть с отцом, так что дом был полон народу всю ночь, и не было нового маленького братика или сестренки, но это было далеко не всё, что исчезло из ее мира. И вот она просидела на самом верху лестницы всю ночь, возле гробов, желая кое-что сделать и не осмеливаясь, и ужасно жалела бедного мертвого малютку, который плакал в одиночестве. Тело женщины выгнулось дугой, она что-то прокричала. Постойте-ка, нужна же какая-то песня, верно. Как они там сказали — «приветственная песня для ребенка». Что за песня? Откуда ей это знать?

Может, неважно, что это будет за песня, главное, чтобы она была приветственная, привлекательная, приветливая, услышав которую, дух ребенка поспешит скорей родиться. Да, похоже, это неплохая мысль, но откуда ей, здесь и сейчас, знать наверняка, какая песня будет хорошей? И тут ей на ум пришла песенка, такая давняя в ее жизни, что она не помнила времени, когда ее не знала, песенка, которую ей пела мама, в те дни, когда у нее еще была мама.

Она склонилась вперед, кашлянула и запела:

— Крошка-звездочка, мерцай, свет на землю проливай…

Женщина глянула на нее, на какое-то мгновение будто растерялась, а затем расслабилась.

— В темном небе как алмаз ты сияешь ради нас… — пели губы Дафны, а мозг ее в это время думал: У нее много молока, она легко сможет выкормить обоих младенцев, так что мне нужно сказать им, чтобы привели сюда вторую женщину с ее малышом. А за этой мыслью последовала такая: Я только что это подумала? Да я ведь даже не знаю, как дети родятся! Надеюсь, при этом не бывает крови, я не выношу вида крови…

— Когда солнца в мире нет,
Людям свой ты даришь свет.
Так мерцай, мерцай всю ночь,
Чтобы путнику помочь,
Среди мрака на тропе
Благодарен он тебе.

А теперь что-то происходило. Она осторожно откинула в сторону юбку женщины. А, значит, вот оно как. Боже мой, я даже не знаю, что делать! А следом пришла еще одна мысль, словно нарочно дожидалась нужного момента: А делать тебе надо вот что…


Мужчины ждали перед входом в Приют, чувствуя себя ненужными и лишними, что, собственно, в подобных обстоятельствах является самым подобающим чувством.

У Мау, по крайней мере, появилось время, чтобы узнать их имена. Милота–дан (тот, что большой — старший из братьев; он был выше на голову и шире в плечах всех, с кем Мау довелось до сих пор встречаться) и Пилу–си (маленький, юркий и вечно поспешающий и едва ли хоть когда-нибудь не улыбающийся).

Он обнаружил, что все разговоры берет на себя Пилу:

— Однажды мы плавали на штанинниковском корабле целые полгода, дошли на нем до большого такого места, которое называется Порт–Мерсиа. Так здорово было! Мы видели огромные дома, сделанные из камня, и у них есть мясо, которое называется «говядина», и мы научились штанинскому разговору, а потом на обратном пути они подбросили нас до дому и дали нам большие стальные ножи и иголки, и котел–треногу…

— Тсс, — сказал Мило, вскинув руку. — Она поет по-штанински! Давай, Пилу, ты в этом лучше разбираешься.

Мау подался вперед:

— О чем она?

— Слушай, наша работа была тянуть за канаты и таскать всякие вещи, — взмолился Пилу. — А не разбирать песни!

— Но ты же сказал, что понимаешь по–штанински! — настаивал Мау.

— Чтобы хоть как-то общаться — да! Но эта штука — очень сложная! Хм…

— Это важно, брат! — сказал Мило. — Это же первая песня, которую услышит мой сын!

— Тише! По-моему, в ней речь идет о… звездах, — проговорил сосредоточенно склонившийся Пилу.

— Звезды это хорошо, — Мило одобрительно огляделся по сторонам.

— Она говорит что дитя…

— Не «дитя», а «он», — твердо заявил Мило. — Это будет мальчик.

— Э… Ну да, разумеется. Он будет, да, подобно звезде, указывать людям путь во тьме. Он будет «мерцай», но что это значит, я не понял…

Они посмотрели на светающее небо. В ответ на них глядели последние звезды, но мерцали они не на том языке.

— Он будет вести за собой людей? — сказал Пилу. — Откуда она это знает? Это очень могущественная песня!

— Думаю, она ее просто сейчас придумала, — сварливо вмешался Атаба.

— О? — Мило повернулся к нему. — А ты откуда взялся? Ты считаешь, что мой сын не будет великим вождем?

— Да нет, но я…

— Стойте, стойте, — прервал их Пилу. — Кажется… он будет стремиться узнать, что говорят звезды, в этом я совершенно уверен. И — слушайте, это мне далось очень нелегко, имейте в виду, — благодаря этому стремлению к знанию люди не будут… больше во тьме, — быстро закончил он и добавил: — Это было по-настоящему трудно, знаете ли! У меня голова разболелась! Это дело жрецов.

— Тихо, — сказал Мау. — Я, кажется, что-то слышу…

Они замолчали, и снова закричал младенец.

— Мой сын! — воскликнул Мило, а остальные радостно зашумели. — И он будет великим воином!

— Э, я не совсем уверен, что в песне имелось в виду… — начал было Пилу.

— В любом случае, великим человеком, — махнул рукой Мило. — Говорят, песня, пропетая при рождении, может оказаться пророческой, и это наверняка так и есть. Такие слова в такой момент… Они говорят нам о том, что будет, это точно.

— А у штанинников есть боги? — спросил Мау.

— Иногда. Когда они про это вспоминают… Эй, вон она идет!
Между камнями входа замаячил силуэт призрачной девочки.

— Мистер Пилу, скажите вашему брату, что он стал папашей маленького мальчика, а с женой его все в порядке и сейчас она заснула.

Новость эта была ликующе выкрикнута, что очень облегчило ее перевод.

— И его быть назвать Мерцай? — предположил Мило на ломаном английском.

— Нет! Я хочу сказать, нет, не надо. Не Мерцай, — быстро проговорила девочка. — Это будет неправильно. Очень, очень неправильно. Забудьте о Мерцае. Мерцай — НЕТ!

— Путеводная Звезда? — сказал Мау, и это предложение встретило всеобщее одобрение.

— Это было бы весьма благоприятно, — подтвердил Атаба. И добавил: — А пива, случайно, не предвидится?

Выбранное имя было переведено для призрачной девочки, которая подтвердила, что любой вариант кроме Мерцая будет подходящим. Затем она попросила — нет, распорядилась — чтобы другая молодая женщина и ее ребенок были доставлены к Приюту — и чтобы сюда же были принесены самые разнообразные вещи с останков «Сладкой Джуди». Мужчины кинулись исполнять. У них появилась цель.


А теперь — прошло две недели, и с тех пор случилось многое. Главным было то, что прошло время, поливая остров тысячами сглаживающих все секунд. Людям необходимо время, чтобы разобраться с «сейчас», прежде чем оно убежит и станет «прежде». А для этого им нужнее всего, чтобы не происходило ничего чрезвычайного.

А это я, сижу, озираю весь этот горизонт, думала Дафна, глядя на сплошную голубизну, простирающуюся до самого конца света. Боже мой, папа был прав, стань мои горизонты еще шире, их пришлось бы складывать вдвое.

Забавное все-таки выражение — «расширить свои горизонты». Ведь есть всего один горизонт, который отодвигается от тебя, так что с ним никогда не удается поравняться. Можно лишь добраться туда, где он был. Она оглядывала море, окружающее мир, и оно, куда ни глянь, выглядело, в общем, всюду одинаково.

Или, может быть, существует другой путь к нему, возможно, двигаясь, меняешься?

Ей не верилось что когда-то давным-давно, в далекой древности, она кормила бедного мальчика лепешками, которые на вкус были как гнилое дерево, да к тому же слегка отдавали дохлым лобстером. И она еще из-за салфеток конфузилась! И пыталась выстрелить ему в грудь из древнего пистолета бедного капитана Робертса, а ведь в любой книге по этикету это было бы сочтено неподобающим поступком.

Но, с другой стороны, она ли была тогда там? И она ли тут, в закрытом со всех сторон саду, которым являлся Приют Женщин, смотрит сейчас на Неведомую Женщину, сидящую у озерца, но прижимающую к себе своего малютку так же крепко, как девочка любимую куклу, и прикидывает, не следует ли снова забрать у нее ребенка — просто чтобы дать ему возможность подышать.

Мужчины, подумалось Дафне, полагают, что все женщины говорят на одном языке. Это казалось глупым и немного раздражало, однако она должна была признать, что в настоящий момент языком общения в Приюте был детский. Это был язык, доступный всем. Вероятно, по всему миру все одинаково воркуют над младенцами, решила она. Мы словно бы понимаем, что делать надо именно так. Ведь, наверное, никому не придет в голову, что правильным поступком было бы склониться над ним и ударить молотком в жестяной поднос.

И вдруг оказалось, что это очень интересно. Дафна обнаружила, что выполняя разные дела, попутно пристально следит за двумя младенцами. Если они не хотели есть, они отворачивали личико, но когда были голодны, то, тычась головенкой, тянулись вперед. Это напоминало покачивание головой для «нет» и кивание — для «да». Не отсюда ли они и произошли? И повсюду ли так? Как бы это выяснить? Она сделала себе заметку, что это надо записать.

Но ее всерьез беспокоила мать того малыша, которого Дафна, наедине с самой собой, мысленно прозвала Поросеныш. Теперь эта женщина уже сидела, а порой даже ходила туда-сюда, и улыбалась, когда ей давали еду, но чего-то в ней явно недоставало. К тому же она не играла со своим ребенком столько, сколько Кале со своим. Она отдавала его той для кормления, потому что какой-никакой огонек у нее в мозгах еще теплился, и она чувствовала, что иначе нельзя, но после этого хватала его и поспешно утаскивала в угол хижины, как кошка котенка.
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Tue Mar 03, 2009 7:16 pm     Заголовок сообщения:

А Кале уже деловито хозяйничала в Приюте, не расставаясь со своим малышом, которого носила на боку, придерживая под мышкой, или, если ей нужны были обе руки, передавала Дафне. На девочку она смотрела в некоторой растерянности, словно не зная точно, что та собой представляет, но решившись на всякий случай все равно проявлять уважение. Встречаясь глазами, они чуть настороженно улыбались друг другу с видом «мы ведь прекрасно ладим, надеюсь», но иной раз Кале, заметив, что Дафна смотрит на нее, делала легкий жест в сторону третьей женщины и печально постукивала себя по голове. Это не требовало перевода.

Каждый день кто-то из мужчин приносил сюда немного рыбы, и Кале показывала Дафне кое-какие растения в Приюте. По большей части это были крахмалистые корни, но попадались и пряные травы, в том числе перец, от которого Дафна кинулась к ручью и лежала возле него, опустив туда губы, три минуты, хотя после того ощущения были очень приятные. Некоторые из растений, насколько она могла разобрать, были целебными. Кале отлично умела изображать пантомиму. Дафна так до сих пор и не поняла, вызывали ли мелкие коричневые орешки, росшие на дереве с красными листьями, дурноту, или же, наоборот, помогали от этой дурноты, но все равно старалась все запоминать. У нее всегда был такой пунктик: запоминать все полезные штуки, о которых ей рассказывали, во всяком случае — вне уроков. В один прекрасный день они вполне могут пригодиться. Это мир вас так проверит, чтобы убедиться, что вы — человек внимательный.

Она пыталась быть внимательной и тогда, когда Кале показывала ей, как стряпать. Женщина, похоже, считала это очень важным делом, и Дафна изо всех сил старалась скрыть то обстоятельство, что до сих пор она никогда в жизни ничего не готовила. Она также научилась делать что-то вроде напитка, который явно вызывал у женщины… яркие эмоции.

Пахнул он как Демон Пьянства, причина Погибели. Дафна знала это благодаря тому, что случилось с Бигглсвиком, лакеем, который вломился однажды поздно вечером в кабинет ее отца, оказался Безобразно Пьян, и перебудил весь дом своим пением. Бабушка уволила его, не сходя с места, не стала ждать ни минуты, даже когда папа Дафны сказал, что в тот день умерла мать Бигглсвика. Швейцар выволок его из дома, отвел в конюшни, где и оставил плакать в соломе, а лошади слизывали слезы с его лица, потому что любят соль.

Дафну, которой очень нравился Бигглсвик, особенно как тот ходил, выворачивая ступни, так что казалось, кто он в любую минуту может разорваться пополам, больше всего огорчило то, что он потерял работу из-за нее. Бабушка, стоявшая на верху лестницы, как какое-то каменное изваяние древней богини, указывала пальцем на Дафну (которая с интересом наблюдала за происходящим с галерейки) и кричала папе: «Ты так и будешь стоять и ничего не предпримешь, чтобы защитить свое единственное дитя от подобного Разврата?»

И так для лакея все оказалось кончено. Дафна сожалела, что ему пришлось уйти, потому что он был очень славный, и ей уже почти удалось овладеть его походкой вперевалочку. Позже, благодаря «немому официанту» она услышала, что он встретил Плохой Конец. И все это из-за Демона Пьянства.

С другой стороны, ее всегда интересовало, каков же он, этот самый Демон Пьянства, о котором ей приходилось так много слышать от своей бабушки. Данный конкретный Демон Пьянства очень методично приготовлялся из красных корней, росших в уголке Приюта. Кале очень тщательно счистила с них ножом кожицу, а затем столь же тщательно отмыла руки в озерце, там, где из него снова вытекал ручеек. Корни были измельчены между камней, и к ним была добавлена пригоршня мелких листочков. Кале задумчиво посмотрела на миску, а затем осторожно добавила туда еще один листок. Туда же была налита вода из тыквенной фляги, аккуратно, чтобы не расплескать, и миска была на один день оставлена на полке.

К завтрашнему утру она была полна пенистой, шипящей, неприятного вида желтой жижи.

Дафна подобралась было поближе, чтобы проверить, пахнет ли она так же гадко, как выглядит, однако Кале мягко, но решительно оттащила ее назад, энергично тряся головой.

— Не пить? — спросила Дафна.

— Пить нет!

Кале сняла миску с полки и поставила на пол посередине хижины. Потом плюнула в миску. К тростниковой крыше взметнулась струйка чего-то вроде пара, а пенящееся месиво в миске зашипело еще громче.

Это, подумала Дафна, заворожено и потрясенно наблюдавшая за всем этим, совсем не похоже на вечерние бабушкины приемы с хересом.

И тут Кале начала петь. Это была приятная песенка, из тех, чья мелодия западает тебе в душу, даже если ты не знаешь слов. Она звучит себе и звучит, а ты просто знаешь, что у тебя из головы ее теперь ничем не вышибешь. Даже долотом.

Женщина пела пиву. А пиво слушало. Оно затихало, как возбужденная собака, которую успокаивает голос хозяина. Шипение становилось тише, бульканье прекратилось, и то, что казалось мерзкой мутной жижей, вдруг стало делаться прозрачней и прозрачней.

А Кале все продолжала петь, отбивая ритм обеими руками. Но руки ее не только отбивали ритм, они словно рисовали что-то в воздухе, следуя за музыкой. Призывающая пиво песня состояла из множества небольших куплетов, перемежающихся одним и тем же припевом, так что Дафна стала подпевать и в нужный момент взмахивать руками. Ей показалось, что женщина это одобрила, потому что, не прекращая пения, она наклонилась к Дафне и поставила ее пальцы в правильное положение.

По поверхности жидкости в миске пошла странная маслянистая рябь, которая с каждым куплетом становилась все чище и светлее. Продолжая петь, Кале внимательно следила за происходящим… и вдруг замолчала.

В миске плескался жидкий бриллиант. Пиво искрилось, как море. По нему прокатилась маленькая волна.

Кале зачерпнула его раковиной и с ободряющим кивком предложила Дафне.

Что ж, отказаться несомненно было бы, как называла это бабушка, Faux Pas. Существуют же приличные манеры, в конце концов. Отказ может оскорбить, а это никуда не годится.

Она попробовала. Это было все равно, что пить серебро, и от него слезы выступали на глаза.

— Для мужчина! Мужч! — сказала Кале, посмеиваясь. — Для когда мужч многа-многа слишком. — Она улеглась навзничь и стала изображать громкий храп. Даже Неведомая Женщина улыбнулась.

Дафна подумала: Я кое-чему учусь. И, надеюсь, скоро выясню, чему именно.

На следующий день она в этом разобралась. На языке, состоявшем из нескольких слов и множества улыбок, кивков и жестов — порой весьма смущающих жестов, которые, Дафна была уверена, наверняка шокировали бы ее, если бы не то обстоятельство, что на сем залитом солнцем острове в этом не было смысла, — Кале учила ее тому, что необходимо знать, чтобы найти себе мужа.

Она понимала, что смеяться не следует, и постаралась этого не делать, но не существовало способа объяснить этой женщине, что для нее, Дафны, чтобы найти себе мужа, достаточно иметь очень богатого отца, губернатора, правившего множеством островов. Кроме того, она не была вполне уверена, что ей вообще нужен муж, потому что, похоже, мужья эти требовали немалых забот, а что до детей, так, посмотрев на рождение Путеводной Звезды, она пришла к выводу, что, коли уж она когда-нибудь и захочет завести детей, так закажет где-нибудь готовых.

Но это было не то, что она могла бы сообщить двум недавно родившим матерям, знай она даже, как это сделать, поэтому она постаралась понять, что ей втолковывает Кале, и даже позволила безымянной женщине причесать себя, что хоть немного порадовало бедняжку, и получилось, по мнению Дафны, очень даже неплохо, хотя и чересчур взросло для тринадцати лет. Бабушка этого не одобрила бы, причем не одобрила бы подчеркнуто, хотя разглядеть, что творится на другой стороне мира — это было, вероятно, чересчур даже для ее глаз–бусинок.

Разумеется, корабль ее отца в любую минуту может появиться на горизонте. В этом нет никакого сомнения. Просто это требует много времени, потому что надо осмотреть так много островов.

А что, если не появится?

Она вытолкнула эту мысль из головы.

Та стала толкаться обратно. Она чувствовала, какие мысли стоят следом за той, подстерегая, дожидаясь возможности потащить ее вниз, если только она осмелится подумать их.

На следующий день после рождения Путеводной Звезды прибыли еще люди: маленький мальчик по имени Ото-И и крошечная сморщенная старушонка, оба иссохшие от жажды и голодные.

Престарелая леди ростом практически не превышала того мальчика, и была препровождена в угол одной из хижин, где ела все, что ей предлагалось, и откуда следила за Дафной маленькими яркими глазами. Кале и другие женщины относились к ней с большим почтением и называли ее длинным именем, произнести которое Дафне никак не удавалось. Она называла старушку миссис Бурк, ибо та обладала самым шумным желудком, с каким Дафне когда-либо приходилось сталкиваться, и, кстати, всегда стоило помнить, что лучше держаться от нее с наветренной стороны.

А вот Ото-И оправился очень быстро, как это обычно и бывает с детьми, и она отправила его из Приюта в помощь Атабе. Отсюда она видела, как, прямо под ней, старик и мальчик трудятся над оградой от кабанов, а если бы она подошла к краю посадок, она увидела бы на прибрежном песке постоянно растущую кучу досок, бруса и парусины. Поскольку предвиделось какое-то будущее, следовало иметь крышу над головой.

_______________________
* Франц. - ложный шаг, неловкий поступок (Прим. пер.)
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Sat Mar 07, 2009 8:48 am     Заголовок сообщения:

«Джуди» умирала. Грустно, но они лишь заканчивали то, что начала волна. На это должно уйти много времени, поскольку разобрать корабль на кусочки — дело непростое, даже если вы нашли ящик с плотницким инструментом. Но он был величайшим сокровищем для острова, на котором до прихода волны было два ножа и четыре маленьких трехногих котла. Мау и братья вместе обдирали корабль, как птицы–праотцы труп, таща все оторванное на берег, а оттуда вдоль всего пляжа. Это была тяжелая работа.

Пилу немного задирал нос, из-за того что знал названия всех инструментов в ящике, но Мау подумалось, что, если идти до сути, молоток есть молоток, будь он хоть каменный, хоть металлический. То же самое и с разными долотами. А кожа ската ничуть не хуже, чем этот наждак, не так ли?

— Ладно, а клещи? — Пилу как раз держал их в руке. — У нас-то клещей никогда не было.

— Могли бы и быть, — возразил Мау, — если бы мы захотели. Если бы они нам были нужны.

— Да, но вот ведь что интересно. В них не испытываешь надобности, пока они тебе не попадут в руки.

— У нас их не было, так что не с чего нам было иметь в них надобность.

— А злиться не обязательно.

— Я не злюсь, — огрызнулся Мау. — Я просто считаю, что прекрасно можно обойтись без всего этого.

Ну да, они и обходились. Остров всегда обходился. Но утварь с небольшого камбуза «Сладкой Джуди» раздражала его, он даже сам совсем не понимал, чем именно, и от этого ему было только еще хуже. Как получилось, что у штанинников есть все эти вещи? Они складывали их там, где нижний лес граничил с пляжем, и куча получалась большая. Кастрюли, сковородки, ножи, ложки, вилки… там была большая вилка, из которой, если просто нарастить ей черенок, получится великолепнейшее копье для рыбной ловли, и таких было много, и еще ножи, большие, как мечи.

В этом было какое-то… высокомерие. С замечательными инструментами на корабле обращались так, словно они ничего не стоили, их сваливали вместе, чтобы они гремели и царапались друг о друга. На острове такая вилка висела бы на стене хижины и начищалась бы ежедневно.

Возможно, на этом судне металла было больше, чем на всех островах, вместе взятых. А Мило утверждал, что в Порт-Мерсиа кораблей было множество, и некоторые из них были намного больше «Джуди».

Мау знал, как сделать копье, начиная с выбора древка, и до обкалывания камня для хорошего острого наконечника. И когда такое копье закончено, оно принадлежит ему целиком и полностью, каждой свей частью. Металлическое копье наверняка намного лучше, но это просто… вещь. Если оно сломается, он не сумеет сделать себе такое же новое.

И то же самое со сковородками. Как их делают? Даже Пилу не знает.

Так что мы недалеко ушли от красных крабов, думал Мау, когда они тащили к берегу тяжелый ящик. Фиги падают с деревьев, и это все, что им известно. Разве мы не можем стать лучше их?

— Я хочу научиться говорить по-штанински, — заявил он, когда они уселись передохнуть, прежде чем снова возвращаться в душное пахучее нутро разбитого судна. — Ты можешь меня научить?

— А что ты хочешь сказать? — спросил Пилу, а потом ухмыльнулся. — Ты хочешь уметь беседовать с девочкой–призраком, верно?

— Ну, раз уж ты спросил, то да. А то разговариваем, как маленькие дети. Картинки приходится рисовать!

— Что ж, если хочешь поговорить с ней о разгрузке и о том, как тянуть канаты, я, наверное, смогу тебе помочь, — ответил Пилу. — Понимаешь, мы были на корабле, с кучей других мужчин. По большей части они ворчали насчет еды. Не думаю, что ты захочешь сказать: «У этого мяса такой вкус, будто его срезали с собачьей задницы». А это то, что я умею.

— Нет, но было бы здорово поговорить с ней, не спрашивая тебя без конца насчет слов.

— Кале говорит, что она очень здорово обучается говорить на нашем языке, — пророкотал Мило. — И пиво она делает лучше, чем кто бы то ни было.

— Знаю! Но я хочу разговаривать с ней как штанинник!

Пилу усмехнулся.

— Только ты и она, наедине, а?

— Что?

— Ну, она девушка, а ты…

— Слушай, меня не интересует девочка–призрак! То есть я имею в виду, я…

— Предоставь это мне — я точно знаю, что тебе нужно.

Пилу порылся в куче вещей, уже вынесенных из обломков судна, и протянул Мау нечто, показавшееся тому сперва просто очередной доской. Однако, после того как Пилу некоторое время колотил это и стучал по нему молотком, оказалось, что это…

— Штаны, — сказал Пилу, подмигивая брату.

— Ну и что? — спросил Мау.

— Штанинным леди нравится видеть мужчину в штанах, — пояснил Пилу. — Когда мы были в Порт-Мерсиа, нам не разрешали сходить на берег, если мы не наденем какие-нибудь штаны, иначе штанинные женщины стали бы косо смотреть на нас и начали бы визжать.

— Я их не надену.

— А девочка–призрак, может, подумает, что ты штанинник, и позволит тебе… — начал было Мило.

— Меня не интересует девочка–призрак!

— Ну да, ты уже говорил. — Пилу некоторое время пытался растянуть штаны, а потом поставил их на песок. Они так заскорузли от грязи и соли, что стояли сами собой. Вид у них был пугающий.

— В них сильное волшебство, в этих штуках, — сказал Мило. — Это будущее, можешь быть уверен.

На обратном пути по просеке к остову корабля Мау старался не наступать на красных крабов, чтобы не раздавить. Они, вероятно, не сознают, живы они или мертвы, подумал он. Я не сомневаюсь, что уж они-то не верят ни в каких мелких побочных крабьих богов, и вот пожалуйста, после волны живут себе как ни в чем не бывало, столь же многочисленные, как всегда. А птицы, кстати, знали что она идет. А мы не знали. Но мы же сообразительные! Мы умеем делать копья, и ловить рыбу, и рассказывать сказки. Когда Имо делал нас из глины, почему он не добавил нам того кусочка, который предупреждал бы о приходе волны?

Вернувшись в недра «Сладкой Джуди» и отдирая доски длинным металлическим прутом из ящика с инструментами, Пилу бодро насвистывал какой-то лихой мотивчик. Ничего похожего Мау до сих пор слышать не приходилось. Обычно они свистели собакам во время охоты, но то, что звучало сейчас, казалось… сложным.

— Что это? — спросил он.

— Это называется «У меня есть славная кучка кокосов», — пояснил Пилу. — Один человек на «Джоне Ди» научил меня ей. Это штанинская песня.

— И про что она?

— В ней поется: у меня есть много кокосов, и я хочу кидать в них разные штуки, — ответил Пилу, поддевая начавший отставать кусок палубы.

— Но если они уже не на дереве, а у тебя, незачем в них что-то кидать, — заметил Мау, наклоняясь к ящику с инструментами.

— Знаю. Штанинники увозят кокосы к себе домой, в свою страну, устанавливают их на палках и бросают в них всякую всячину.

— Зачем?

— Думаю, для развлечения. Это называется броски по кокосу.

Доска отделилась с протяжным вскриком выдираемых гвоздей. Звук был ужасен. У Мау было такое чувство, словно он кого-то убивает. У каждого каноэ есть душа.

— Бро–ски? Что это значит? — спросил он. Лучше болтать о всякой ерунде, чем об умирающей «Джуди».

— Это значит, что кокосы всем в глаза бросаются, красуются на виду, — предположил Мило, но было видно, что он в этом далеко не уверен.

— Красуются? Висят себе на пальме, еще и листьями иной раз прикрыты.

— Почему ты задаешь столько вопросов, Мау?

— Потому что я хочу получить столько ответов! Что на самом деле значит это «бро–ски»?

Взгляд Пилу стал серьезным, что случалось всякий раз, когда ему приходилось думать — обычно он предпочитал говорить.

— Броски? Ну, вот матросы на корабле говорили мне: «Ты парень общительный, броский, не то, что твой брат, тот стеснительный». Это потому что Мило очень мало с ними разговаривал. Он хотел просто заработать котел на трех ногах и несколько ножей, чтобы жениться.

— Ты хочешь сказать, что штанинники бросают всякую всячину в кокосы, потому что кокосы с ними болтают?

— Не знаю, всякое может быть. Они порой делают совершенно безумные вещи, — ответил Пилу. — Со штанинниками вот ведь какое дело интересное — они очень смелые, плавают на своих кораблях на край света, и знают секрет железа, но притом есть кое-что, чего они боятся. Угадай, что это?

— Не знаю. Морские чудовища? — предположил Мау.

— Нет.

— Боятся заблудиться? Боятся пиратов?

— Нет.

— Тогда сдаюсь. Что их пугает?

— Ноги. Им страшны ноги, — торжествующе заявил Пилу.

— Им страшны ноги? Чьи ноги? Их собственные ноги? Они что, от них убегают? Как? На чем?

— Не их собственные ноги. Но штанинские женщины очень переживают, когда видят ноги мужчины, а один из ребят с «Джона Ди» рассказывал, как один молодой штанинник упал в обморок, увидав щиколотку женщины. Парень говорил, что штанинские женщины даже на ножки столов штаны надевают, чтоб мужчины, увидев их, не подумали бы вдруг, что это ноги леди.

— Что такое стол? Почему у него есть ноги?

— Вот это стол, — Пилу ткнул пальцем в другой конец каюты. — Он для того, чтобы пол был выше.

Мау оно уже попадалось на глаза, но он тогда не обратил на него внимания. Это были несколько коротких досок, приподнятые над палубой при помощи нескольких деревяшек. Стояло оно, покосившись, потому что остов «Сладкой Джуди» лежал на боку, а стол был привинчен к полу. К доскам были прибиты двенадцать штук из какого-то тусклого металла. Они, как оказалось, назывались тарелками («А для чего они?»), и были приделаны к столу, чтобы не падали с него во время шторма, а мыть их можно было, обдав из ведра («А что такое ведро?») водой. Глубокие отметины на тарелках были из-за того, что ели из них по большей части солонину — говядину или свинину двухлетней давности, которую трудно было разрезать даже стальным ножом, но Пилу она нравилась, потому что ее можно было жевать целый день. На «Сладкой Джуди» имелись большие бочонки и свинины, и говядины. Они кормили весь остров. Мау больше нравилась говядина; Пилу утверждал, что ее делают из животного, которое называется крупный рогатый скот.

Мау побарабанил по столешнице.

— Этот стол без штанов, — заметил он.

— Я спрашивал их об этом, — кивнул Пилу, — они сказали, что ничто на свете не помешает моряку думать о женских ногах, так что это была бы просто напрасная трата штанов.

— Странные люди, — заключил Мау.

— Но в этих штанинниках что-то есть, — продолжал Пилу. — Только ты решишь, что они совсем чокнутые, как видишь что-нибудь вроде Порт–Мерсиа! Огромнейшие хижины, построенные их камня, высотой больше дерева! А некоторые из них внутри как лес! Кораблей столько, что и не счесть! И лошади! О, на лошадей всякому стоило бы посмотреть!

— Что такое лошади?

— Ну, они… Ты ведь свиней знаешь? — спросил Пилу, подсовывая прут под очередную доску.

— Лучше, чем ты можешь себе представить.

— А, ну да. Прости. Мы слыхали об этом. Это был очень отважный поступок с твоей стороны. Ну, в общем, они не похожи на свиней. Но если взять свинью и сделать ее выше и длиннее, и с более длинным носом, и с хвостом, то получится лошадь. Да, только она намного красивей. И ноги у нее длиннее.

— То есть лошадь на самом деле совсем не такая, как свинья?

— Ммм, да, пожалуй. Но количество ног у них одинаковое.

— А они штаны носят? — спросил окончательно сбитый с толку Мау.

— Нет. Только люди и столы. Ты бы их примерил все-таки!
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Thu Mar 12, 2009 9:30 am     Заголовок сообщения:

Они все же уговорили ее это сделать. Вероятно, это было правильно, признала Дафна. Она и сама хотела так поступить, но не решалась, но они ее заставили, то есть скорей — уговорили ее заставить себя сделать это, и теперь, когда это было сделано, она была рада. Рада, рада, рада. Бабушка бы этого не одобрила, но с этим все в порядке, потому что 1) она не узнает; 2) то, что сделала Дафна, в данных обстоятельствах было в высшей степени разумно; и 3) бабушка и в самом деле ничего не узнает.

Она сняла с себя все, кроме одной-единственной нижней юбки. На ней теперь осталось всего три одежки до того, чтобы считаться абсолютно голой. Ну, четыре, если считать и травяную юбку.

Ее сплела для Дафны Неведомая Женщина, к большому одобрению Кале; она использовала ту странную лиану, что растет здесь повсюду. По виду она вроде травы, но вместо того, чтобы расти вверх, просто расстилается по земле бесконечными зелеными языками, которые перепутываются с другими растениями, их задувает на деревья и, по сути, они оказываются везде. Судя по искусной пантомиме Кале, из них можно приготовить относительно съедобный суп, можно мыть их соком голову, но главным образом они используются в качестве веревок и для плетения одежды и мешков. Вроде той юбки, что сделала Неведомая Женщина. Дафна понимала, что носить ее придется, потому что для бедняжки это, видимо, много значило, раз уж она выпустила из рук ребенка не только для того, чтобы Кале его покормила, так что, по совести, ее следовало в этом поддержать.

На каждом шагу юбка шуршала самым удручающим образом. Дафне казалось, что она похожа на беспокойный стог сена. Однако под юбку задувал ветерок, и это было чудесно.

Наверное, это и есть то, что бабушка называла «отуземиться». Она считала, что быть иностранцем — преступление или, по меньшей мере, что-то вроде болезни, которую подцепляешь, пробыв слишком долго на солнце или поедая маслины. Отуземиться означало сдаться и стать одной из них. Чтобы не отуземиться, следовало всегда вести себя так, будто ты у себя дома, в том числе одеваться к обеду в тяжелые платья и есть отварное мясо и наваристый суп. Овощи считались «неполноценным питанием», фруктов также следовало избегать, поскольку неизвестно, где они побывали. Это всегда удивляло Дафну, потому что — много ли, в конце концов, мест, куда можно засунуть ананас?

Кроме того, разве не гласит поговорка «Когда ты в Риме, делай как римляне»? Правда, бабушка, вероятно, сочла бы, что это значит принимать кровавые ванны, бросать людей львам и есть к чаю павлиньи глаза.

А мне все равно, подумала Дафна. Это бунт! Но, само собой, она все-таки не снимет сорочку, или панталоны, или чулки. Не то сейчас время, чтобы окончательно сходить с ума. Необходимо же Соблюдать Приличия.

И тут она поняла, что последняя мысль прозвучала в ее голове бабушкиным голосом.


— Знаешь, они на тебе очень здорово смотрятся. — Это сказал Пилу в нижнем лесу. — Девочка–призрак скажет: «Ага, это штанинник».И тогда ты сможешь поцеловать ее.

— Я же тебе уже сказал, здесь речь не о том, чтобы поцеловать призрачную девочку, — вспылил Мау. — Я…просто хочу посмотреть, подействуют ли они на меня как-нибудь, вот и все.

Он сделал несколько шагов. Штаны были несколько раз отполосканы в реке и отбиты о камни, чтобы сделать их помягче, но они все равно потрескивали при ходьбе.

Он знал, что это просто глупость, но если ты не можешь подарить свою веру богам, тогда сойдут и штаны. В конце концов, разве в Песне про Четверых Братьев не было у Северного Ветра плаща, который носил его по воздуху? А если нельзя верить песне, которая превращает отраву в пиво, чему тогда вообще можно верить?

— Что-нибудь чувствуешь? — спросил Пилу.

— Да, они здорово натирают мне срессер.

— А, это потому что на тебе не надеты кальсоны, — пояснил Пилу.

— А что такое кальсоны?

— Они так называют мягкие штаны, которые надевают под наружные штаны. Кажется, их так назвали в честь какого-то пирата.

— Выходит, даже штаны носят штаны?

— Точно. Они считают, что слишком много штанов не бывает.

— Постой, а как называются эти штуки? — спросил Мау, неловко шаря в них.

— Не знаю, — осторожно ответил Пилу. — А какие они?

— Вроде маленьких мешочков внутри штанов. Вот это умно придумано.

— Карманы, — сказал Пилу.

Но сами по себе штаны не были тем, что способно изменить мир. Мау это уже понял. Они могли пригодиться во время охоты в колючем кустарнике, а мешочки для ношения при себе всяких штук были отличной идеей, но не штаны дали штанинникам их металл и их большие корабли.

Нет, то был ящик с инструментами. Перед Пилу он, Мау, изображал равнодушие, потому что ему не хотелось признавать, что Народ хоть в чем-то отстает от штанинников, но ящик таки произвел на него впечатление. Да, молоток мог бы изобрести кто угодно, но в том ящике были вещи — замечательные, поблескивающие вещи из дерева и металла — применения которым не знал даже Пилу. И они каким-то образом говорили с Мау.

Мы так и не придумали клещи, потому что у нас не было в них нужды. Прежде чем сделать что-то по-настоящему новое, нужно сперва, чтобы у тебя появилась совершенно новая мысль. Вот что важно. Нам не нужны были новые вещи, вот мы и не думали новых мыслей.

А сейчас новые мысли нам нужны!

— Вернемся к остальным, — сказал Мау. — Но на этот раз возьмем с собой инструменты.

Он сделал шаг вперед и упал.

— Ааргх, тут какой-то огромный камень!

Пока Мау пытался трением вернуть немного жизни в онемевшую ступню, Пилу развел в стороны вездесущую папирусную лозу.

— А, это одна из пушек с «Джуди», — объявил он.

— Что такое пушка? — спросил Мау, разглядывая длинный черный цилиндр.

Пилу объяснил ему.

Следующий вопрос был:

— Что такое порох?

Пилу объяснил ему и это. И Мау снова увидел маленькую серебристую картинку будущего. Она была неясна, но пушка там вполне помещалась. В богов верить было трудно, но «Джуди» была подарком волны. Она содержала все, в чем они нуждались — пищу, инструменты, бревна, камни, — так что, вероятно, они нуждались во всем ее содержимом, даже если оно пока было им неизвестно, даже если оно пока им не требовалось. Но сейчас им следовало возвращаться.

Они вдвоем взялись за ручки ящика, который даже сам по себе являл собой нечто, крайне неудобное для переноски. Каждые несколько минут им приходилось останавливаться, чтобы отдышаться, а Мило шел себе и шел, волоча доски. Собственно, Мау переводил дыхание, а Пилу тем временем болтал. Он говорил все время, обо всем подряд.

Мау кое-что понял насчет братьев. Это был не тот случай, когда один — большой и глупый, а второй — маленький и сметливый. Мило просто предпочитал помалкивать, вот и все. А уж если он начинал говорить, его стоило послушать. Но Пилу плавал в словах, как рыба в воде, он рисовал ими в воздухе картины, и делал это постоянно.

А потом Мау сказал: «А ты не задумываешься о своих родных, Пилу? О том, что с ними сталось?»

И Пилу вдруг сразу притих.

— Мы вернулись. Все хижины исчезли. А также и каноэ. Мы надеемся, они все добрались до каменных островов. Когда мы отдохнем как следует, а ребенок окрепнет и станет сильным, мы отправимся искать их. Надеюсь, боги позаботились о них.

— Думаешь, позаботились? — спросил Мау.

— Самая лучшая рыба всегда относилась в святилище, — произнес Пилу лишенным выражения голосом.

— Вот она, лежит — то есть лежала — у идолов–якорей. Ее ели свиньи.

— Да, но только то, что осталось.

— Нет, всю рыбу целиком, — сказал Мау напрямик.

— Но сущность ее отправлялась к богам, — голос Пилу, казалось, шел откуда-то издалека, словно он пытался уйти от разговора, не прекращая его, не уступая.

— Ты это видел своими глазами?

— Слушай, я знаю, ты считаешь, что богов нет…

— Может, они и существуют. Я хочу знать, почему они ведут себя так, словно их нет… Я хочу, чтобы они объяснили это!

— Слушай, так случилось, понимаешь? — сказал Пилу надломлено. — Я просто благодарен, что остался жив.

— Благодарен? Кому?

— Ну, значит рад! Рад, что мы все живы, и опечален, что другие умерли. Ты злишься, а какой от этого толк? — теперь в голосе Пилу звучало что-то вроде странного рычания, так рычат маленькие безобидные зверьки, если их загнать в угол и они в ярости готовятся дать отпор.

К удивлению Мау, Пилу плакал. Сам не зная зачем, но всем своим существом чувствуя, что поступает правильно, Мау обнял его, а из Пилу рвались тяжелые, сотрясающие его рыдания, вперемешку с невнятными словами, соплями и слезами. Мау держал его, пока того не перестало трясти, и лес не оказался снова во власти птичьего пения.

— Они ушли к дельфинам, — пробормотал Пилу. — Я в этом уверен.

Почему у меня это не получается? подумал Мау. Где мои слезы, когда они мне так нужны? Может, их забрала волна. Может, их выпил Локаха, или я оставил их в темной воде. Но я их не чувствую. Возможно, чтобы плакать, необходима душа.

Спустя какое-то время рыдания превратились в кашель и всхлипывания. Потом Пилу мягко отвел от себя руки Мау и сказал:

— Ладно, так нам дела не сделать, верно? Давай, пошли дальше. Знаешь, ты, наверное, подсунул мне тяжелый конец ящика!

И вот она, улыбка, словно никуда и не исчезала.

Не было необходимости в долгом знакомстве с Пилу, чтобы понять, что он плывет сквозь жизнь как кокос по океану. Он всегда выскочит наверх. В нем словно таился живой родник бодрости, пробивающийся на поверхность. Грусть, подобно облаку, закрывающему солнце, быстро уходила. Печаль заталкивалась в его голове куда-нибудь подальше, запиралась в клетку с наброшенным поверх нее одеялом, как попугай капитана. С тяжелыми мыслями он справлялся, просто–напросто не думая о них. Это было как если бы мозг собаки оказался в теле мальчишки, и сейчас Мау отдал бы что угодно, чтобы стать как он.

— Как раз перед тем, как пришла волна, все птицы взлетели в воздух, — сказал Мау, когда они вышли из зарослей в яркий свет дня. — Словно они знали что-то, что-то такое, чего я не знал.

— Ну, птицы взлетают, когда охотники входят в лес, — ответил Пилу. — Им так положено.

— Да, но это было примерно за минуту до прихода волны. Птицы знали! Откуда они знали?

— Понятия не имею. — И вот еще одна особенность Пилу. Ни одна мысль не оставалась в его голове надолго, потому что ей там становилось слишком одиноко.

— Знаешь, у призрачной девочки есть… есть одна штука, которая называется книга. Она сделана из чего-то вроде папирусной лозы. И в ней полно птиц!

Он сам точно не знал, чего сейчас добивается. Может, он просто хотел увидать огонек интереса в глазах Пилу.

— Расплющенных?

— Нет, вроде… татуировок, но цвета там как настоящие. А штанинское название для птиц–праотцов — панталонные птицы.

— Что такое панталоны?

— Штанинские штаны для штанинских женщин, — объяснил Мау.

— Глупость какая, зачем разные названия, — сказал Пилу.

Вот так-то. Душа Пилу наполняла его целиком, так что он жил вполне счастливо. А вот Мау заглядывал внутрь себя и находил там вопросы, а единственным ответом на них было «потому что», а ведь это вовсе никакой не ответ. Потому что… боги, звезды, мир, волна, жизнь, смерть. Нет причин, нет смысла, есть только «потому что»… Это «потому что» было проклятием, ударом наотмашь, оно вкладывало твою руку в холодную ладонь Локахи…

ЧТО ТЫ БУДЕШЬ ДЕЛАТЬ, РАК–ОТШЕЛЬНИК? СТАЩИШЬ С НЕБА ЗВЕЗДЫ? РАЗНЕСЕШЬ ВДРЕБЕЗГИ ГОРЫ, КАК БРОСКИЕ КОКОСЫ, ЧТОБЫ УЗНАТЬ ИХ ТАЙНЫ? ВЕЩИ ТАКОВЫ, КАКОВЫ ОНИ ЕСТЬ! СУЩЕСТВОВАНИЕ — САМО СЕБЕ «ПОТМОУ ЧТО»! ВСЕ ВЕЩИ НА СВОИХ МЕСТАХ. КТО ТЫ ТАКОЙ, ЧТОБЫ ТРЕБОВАТЬ ПРИЧИНЫ. КТО ТЫ ТАКОЙ?

Праотцы еще ни разу не звучали так громко. От их раскатистого громыхания у него заболели зубы, он рухнул на колени, тяжело уронив на песок ящик с инструментами.

— С тобой все в порядке? — спросил Пилу.

— Угх, — выговорил Мау и отплюнулся желчью. Мало того, что старцы залезли к нему в голову, хотя и это уже было достаточно плохо, но, что еще хуже, уйдя, они оставили там все в полном беспорядке. Он тупо смотрел на песок, пока обрывки мыслей не соединились вновь.

— Со мной говорили Праотцы, — промямлил он.

— Я ничего не слышал.

— Повезло же тебе! Ух! — Мау схватился за голову. На сей раз это было действительно ужасно, хуже, чем когда-либо. И сверх того имелось еще кое-что. Казалось, там звучали еще какие-то голоса, очень слабые или очень далекие, и они кричали что-то другое, но оно терялось в общем ропоте. Еще новые, подумал он мрачно. Тысячелетия Праотцов, и все орут на меня, и ни разу не крикнули ничего нового.

— Они хотят, чтобы я вытащил последний из идолов–якорей, — сказал он.

— Ты знаешь, где он?

— Да, он в лагуне, и пусть бы там и оставался!

— Ладно, но какой вред будет, если его поднять?

— Вред? — Мау пытался понять это. — Ты хочешь возносить благодарность богу Воды?

— Зря ты так все-таки, люди стали бы чувствовать себя лучше, — сказал Пилу.

Что-то шептало Мау в ухо, но, что бы оно ни пыталось сообщить, шепот был слишком слаб, чтобы его можно было понять. Вероятно, с горечью подумал он, это какой-нибудь древний Праотец немного отстал от других. А даже если и так, я же вождь, моя обязанность — делать так, чтобы людям было лучше на душе, верно? Либо боги могущественны, но не стали спасать мой народ, либо их не существует, и мы верим всего лишь в огоньки на небе и картинки в наших головах. Разве это не правда? Разве это не важно?

Голос в его голове отвечал, или пытался отвечать. Это было похоже на то, как смотришь на человека, который кричит тебе что-то с другого конца пляжа. Ты видишь, как он подпрыгивает, размахивает руками, может даже различаешь движения его губ, но ветер шумит в пальмах, шуршит панданами, прибой грохочет, а птицы–праотцы отрыгивают погадку необычайно громко, так что ты ничего не слышишь, но наверняка знаешь: то, что ты не слышишь — это крик. В голове у него все точь в точь так и было, правда, без пляжа, прыжков, размахивания, губ, пальм, панданов, прибоя и птиц, зато с тем же самым ощущением, что упускается нечто, что кто-то очень, очень хочет до тебя донести. Что ж, он не собирается подчиняться их правилам.

— Я маленький синий рак–отшельник, — проговорил Мау вполголоса. — И я бегу. Но я больше не окажусь в плену раковины, потому что… да, должно быть какое-то потому что… потому что… любая раковина будет мне мала. Я хочу знать, почему. Почему всё. Я не знаю ответов, но несколько дней назад я не знал даже, что существуют вопросы.

Пилу настороженно смотрел на него, словно точно не знал, надо ли удирать, или нет.

— Пойдем-ка, посмотрим, умеет ли твой брат готовить, — сказал Мау, заставив свой голос звучать ровно и дружелюбно.

— Обычно не умеет, — ответил Пилу. Он снова расплылся в улыбке, но было в ней что-то тревожное.

Он боится меня, подумал Мау. Я его не ударил, я даже руки на него не поднял. Я просто попытался заставить его думать по-другому, и теперь он испуган. Или думает, что это волшебство.
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Fri Mar 27, 2009 4:56 pm     Заголовок сообщения:

Это не может быть волшебством, думала Дафна. Когда говорят «волшебство», это просто значит «Я не знаю».

Под навесом на полках шипели несколько кокосовых скорлуп с пивом. В каждой из них маленькие пузырьки росли и прорывались сквозь пенку на поверхности. Это было пиво, которому еще не пели. Брага, Мать–Пиво, как называют это здесь, на данном этапе процесса. Тут никак не обознаться, потому что вокруг полно дохлых мух. И не утонувших в нем, нет, — они умерли и превратились в крошечные мушиные статуэтки, стоило им только присосаться к нему. Если вам нужен настоящий Демон Пьянства, то он перед вами.

Плюешь туда, поешь песенку, в ритм с этой песенкой размахивая над ним руками — и демон магическим образом отправляется туда, э… в общем, куда-то, и остается только хороший напиток. Как это происходит?

Что ж, у нее есть гипотеза, она полночи ее придумывала. Женщины сейчас на другом конце Приюта, собирают цветы. Если она будет петь негромко, они ее, вероятно, не услышат. Плевок… ну, это явно на счастье. Кроме того, к таким штукам надо подходить по-научному и проверять их по одной за раз. Весь секрет кроется в движениях рук, она была в этом уверена. Ну, слегка уверена.

Она налила в плошку немного смертоносного недо-пива и уставилась на него. А может, дело именно в песне, но не в словах? Может, частота человеческого голоса что-то такое производит с крошечными атомическими субстанциями, как то случилось, когда знаменитая дива, оперное сопрано Ариадна Стретч, разбила своим пением стекло? Гипотеза выглядела очень многообещающе, особенно если учесть, что, как считается, пиво должны делать только женщины, а ведь у них голос, разумеется, выше!

Из плошки на нее, в свою очередь, таращился Демон Пьянства, причем, как ей показалось, весьма самодовольно. Валяй, как бы говорил он, удиви меня.

— Я не уверена, что знаю все слова, — произнесла она и вдруг осознала, что это она так извиняется перед напитком. Вот издержки воспитания в доме, где принято соблюдать вежливость. Она кашлянула. — Один раз папа водил меня в мьюзик–холл. Может, тебе понравится вот эта? — Она снова кашлянула и начала:

— К Стрэнду за мной шагай!
(С нами бананы)
Это веселья край,
Я буду первым, вы все за мной…

Нет, это для браги было, пожалуй, сложновато, а бананы только вносили еще больше путаницы. А как насчет… Не зная, что делать, она задумалась о песнях. Может ли она быть совсем простой? Она снова запела, одновременно считая по пальцам во время пения.

— Бе, бе, бе, овечка!
Есть у тебя шерсть?
Да, сэр, да, сэр,
Три мешка есть…

Она пропела этот стишок шестнадцать раз, не переставая считать, пела булькающему пиву и отметила момент, когда оно вдруг стало прозрачным и сверкающим как бриллиант. Затем, как и подобает настоящему ученому, она воспроизвела эксперимент со второй плошкой браги, чувствуя немалую уверенность и весьма довольная собой. Теперь у нее имелась работающая гипотеза.

— Бе, бе, бе, овеч— …

Она замолчала, осознав, что рядом находится кто-то, кто старается не шуметь. У входа стояли и с интересом прислушивались Кале и Неведомая Женщина.

— Мужчины! — жизнерадостно объявила Кале. В волосы ее был заткнут цветок.

— Э… что? — Дафна встревожилась.

— Я хочу пойти повидать свой мужч!

Это Дафна поняла, это не запрещалось никакими правилами. Мужчинам заходить в Приют было нельзя, но женщины могли ходить где угодно.

— Э… хорошо, — сказала она. Почувствовав, как что-то касается ее волос, она попыталась смахнуть это «что-то» и осознала, что Неведомая Женщина расплетает ей косы. Она хотела было остановить ее, но перехватила предупреждающий взгляд Кале. Разум Неведомой Женщины возвращался откуда-то, где было очень плохо, и любой признак того, что она снова нормальный человек, следовало всячески поддерживать.

Вот ее волосы расплетены и чуть-чуть взбиты.

Потом она улыбнулась, ощутив мимолетный аромат, и поняла, что женщина заткнула ей за ухо цветок. Они росли в Приюте повсюду — огромные висячие розовые и сиреневые цветы, свивавшие с ног своим запахом. Кале обычно вплетала их вечерами себе в волосы.

— Э, спасибо, — сказала Дафна.

Кале мягко взяла ее за руку, и девочка почувствовала, как в ней поднимается паника. Она что, тоже идет на пляж? Но она же практически голая! Под травяной юбочкой на ней ничего нет — кроме нижней юбки, панталон и пары Невыразимых! А ноги у нее босые до самых лодыжек!

А потом получилось как-то странно, и впоследствии она так никогда и не могла до конца понять, что именно произошло.

Она должна пойти на пляж. Это решение плавало у нее в голове, ясное и четкое. Она решила, что сейчас самое время спуститься на берег. Вот только никак не могла припомнить, как она пришла к такому решению. Это было странное ощущение — все равно что чувствовать, что сыт, но не помнить, как пообедал. И присутствовало там еще кое-что, быстро затихающее, как эхо без голоса: У всех на ногах есть пальцы!


Мило очень неплохо готовил, Мау пришлось признать это. Он здорово умел запекать рыбу. Когда они вернулись к костру, аромат плыл над пляжем, и сам воздух, казалось, ронял слюнки.

«Джуди» все еще оставалось очень много. Потребуются месяцы, а может, и годы, чтобы разломать ее до конца. Инструменты у них теперь есть, да, но людей недостаточно, чтобы сдвинуть с места некоторые бревна, из самых больших, понадобится дюжина сильных мужчин. Но хижина есть, пусть даже ее парусиновые стенки гремят на ветру, и есть огонь, а теперь и очаг. И какой очаг! Сюда перетащили весь камбуз, каждый драгоценный кусочек металла оттуда, за исключением самòй большой черной печки. С этим можно было подождать, потому что у них и так уже было целое богатство из кастрюль, сковородки и ножей.

И смастерили их не мы, думал Мау, разглядывая инструменты. Мы умеем строить хорошие каноэ, но мы никогда не смогли бы построить «Сладкую Джуди»…

— Что ты делаешь, — поинтересовался он у Мило. Тот вооружился молотком и металлическим долотом и колотил небольшой сундучок, стоявший в куче принесенных вещей.

— Он заперт на замок, — объяснил Мило и показал, что такое замок.

— Значит, там внутри что-то важное? — спросил Мау. — Еще какой-то металл?

— Может, золото! — сказал Пилу. Это требовало пояснений, и Мау припомнил блестящий желтый металл по краешку того странного приглашения, которое дала ему девочка–призрак. Штанинники любят его почти так же сильно, как штаны, сообщил Пилу, несмотря даже на то, что оно слишком мягкое и его нельзя использовать. Один маленький кусочек золота стоит больше, чем отличный мачете, что лишний раз доказывает, какие они чокнутые.

Но когда засов был сломан и крышка откинута, оказалось, что сундучок содержит запах затхлой влаги и…

— Книги? — спросил Мау.

— Карты морских путей, — ответил Пилу. — Это вроде обычной карты, только, ну, выглядит вот так.

Он поднял стопку хлюпающих карт.

— А на кой они годны? — засмеялся Атаба.

Мокрая карта была разложена на песке. Они и так, и сяк осматривал ее, но Мау покачал головой. Наверное, надо было быть штанинником, чтобы хоть начать что-то понимать в ней.

Что все это значит? Это же всего лишь линии и пятна. Для чего они нужны?

— Это… рисунки того, как выглядел бы океан, если бы ты был птицей высоко в небе, — объяснил Пилу.

— А что, штанинники умеют летать?

— У них для этого есть инструменты, — неуверенно сказал Пилу. Потом просиял и добавил: — Вроде вот этого.

Мау смотрел, как Пилу вытащил из кучи барахла тяжелую круглую штуку.

— Это называется компас. С компасом и картой они никогда не заблудятся.

— И они не пробуют воду на вкус? Не следят за течением? Не принюхиваются к ветру? Они не знают океана?

— О, они хорошие моряки, но они плавают по неведомым морям. Компас говорит им, где находится их дом.

Мау поворачивал его в ладони, следя за прыгающей стрелкой.

— И где его нет, — добавил он. — Она заострена с обеих сторон. Она показывает им заодно, где расположены неизвестные места. А где мы на этой их карте?

Он указал на большое пространство, изображавшее, по всей видимости, сушу.

— Нет, это Ближняя Австралия, — сказал Пилу. — Это большое место. А мы… — он порылся в отсыревших картах и указал на какие-то значки — … здесь. Вероятно.

— Так вот, значит, где мы, — произнес Мау, силясь что-нибудь разглядеть. — Это же просто линии и каракули.

— Э, эти каракули называются цифрами, — нервно заметил Пилу. — Они показывают капитану, насколько глубоко морское дно. А эти называются буквами. Здесь написано «Четвертое Воскресенье Поста». Так они нас называют.

— Нам сказали это на «Джоне Ди», — услужливо подсказал Мило.

— А я читаю это здесь на карте, — сердито взглянув на брата, отрезал Пилу.

— А почему это мы так называемся? — спросил Мау. — Мы же Острова Восхода!

— Не на их языке. Штанинники часто путают названия.

— А сам остров? Насколько велик Народ? — Мау по-прежнему вглядывался в карту. — Я его тут не вижу.

Пилу отвел глаза и пробубнил что-то невнятное.

— Что ты сказал? — переспросил Мау.

— Вообще-то он тут не нарисован. Он слишком мал…

— Мал? В каком это смысле мал?

— Он прав, Мау, — серьезно сказал Мило. — Мы не хотели тебе говорить. Он мал. Это маленький остров.

Мау раскрыл рот в недоверчивом удивлении.

— Этого не может быть, — запротестовал он. — Он намного больше, чем любой из Наветренных островов.

— Те острова еще меньше, — сказал Пилу, — и их очень много.

— Тысячи, — добавил Мило. — Видишь ли… если говорить о больших островах…

— … то это один из самых маленьких, — закончил Пилу.

— Но самый лучший, — быстро сказал Мау. — И ни на одном больше нету осьминогов–древолазов!

— Совершенно верно, — подтвердил Пилу.

— Столько, сколько мы это помним. Это наш дом, — сказал Мау, вставая. Он подтянул штаны. — Ааргх. От них все жутко чешется. Одно могу сказать: штанинники, видать, не много ходят.

Какой-то звук заставил его поднять глаза, там была девочка–призрак… По крайней мере это было похоже на девочку–призрак. За ней стояли Кале, с ухмылкой от уха до уха, и Неведомая Женщина, улыбавшаяся своей слабой, далекой улыбкой.

Мау опустил взгляд на свои штаны, а затем поднял его на ее распущенные длинные волосы с цветком в них, а она в это время посмотрела вниз, на свои босые пальцы, а потом вверх, на его штаны, которые были длиннее его ног и собирались вокруг них гармошкой, и на капитанскую шляпу, покачивавшуюся на его курчавой шевелюре, как корабль на волне. Она обернулась к Кале, но та рассматривала небеса. Он глянул на Пилу, но тот уставился на свои ноги, хотя плечи его тряслись.

А потом Мау и девочка–призрак посмотрели друг другу прямо в глаза, и было лишь одно, что они могли сделать: расхохотаться над собственным дурацким видом.

Остальные присоединились к ним. Даже попугай заскрипел: «Покажь нам свои подштанники!» и облегчился на голову Атабе.

Но Мило, человек рассудительный, и к тому же как раз стоявший лицом к морю, выпрямился, вытянул руку и сказал:

— Паруса.
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Fri May 29, 2009 8:03 pm     Заголовок сообщения:

ГЛАВА 7. Под воду за богами

Шел небольшой дождь, наполняя ночь шуршанием.

Еще три каноэ, думал Мау, уставившись в темноту. Сразу три, приплывшие под парусами при слабом ветре.

Теперь у нас два младенца, и еще один вот-вот родится, одна маленькая девочка, один мальчик, одиннадцать женщин, считая девочку–призрак, и восемь мужчин, не считая Мау, у которого нет души, — и три собаки.

Собак ему не хватало. Их присутствие привносило что-то, чего не было даже у людей, и сейчас, в темноте под изморосью, один пес сидел у его ног. Дождь его мало беспокоил, как и то, что могло прийти оттуда, с невидимого моря, но Мау был теплым телом, шевелящимся в спящем мире, и мог в любой момент сделать что-то, требующего беготни и лая. Время от времени пес дарил ему обожающий взгляд и издавал шумное хлюпанье, означающее, повидимому, что-то вроде: «Всё, что прикажешь, босс!»

Больше двадцати человек, думал Мау, а дождь, как слезы, капал у него с подбородка. Этого недостаточно, если явятся Набеги. Слишком мало, чтобы сражаться, но слишком много, чтобы спрятаться. И уж наверняка этого хватит на несколько хороших обедов людоедам.

Видеть Набегов никто не видел. Говорили, они кочуют с острова на остров, но это всегда оказывалось слухами. С другой стороны, если уж ты увидел Набегов, значит, и они увидели тебя…

Воздух стал чуть сероватым — не то чтобы свет, лишь призрак его. Но он будет становиться все сильнее, и солнце взойдет, и, может быть, на горизонте будет черно от каноэ, а может быть, и не будет.

В голове Мау горело одно яркое воспоминание. Девочка–призрак, глупо выглядевшая в своей травяной юбке, и он сам, выглядевший еще глупее, в штанах, и все кругом смеялись, даже Неведомая Женщина, и все было… как надо.

А потом появились все эти новые люди, беспомощно топчущиеся и встревоженные, и больные, и голодные. Некоторые из них даже не знали точно, где они оказались, и все до единого были напуганы.

Праотцы утверждали, что это подонки, отбросы. Люди, которых волна не стала глотать. Почему? Они этого и сами не знали. Может, они держались за дерево, когда других смыло, или находились где-то на возвышенности, или в море, как Мау.

Те, кто были на плаву, вернулись к семьям и родным селениям, которых там уже не было, собрали все, что смогли найти, и отправились искать других людей. Их несло течением, они встречались друг с другом, и собрались в нечто вроде плавучей деревни — только вот один ребенок был без родителей, родители — без детей, жены — без мужей, люди — без всех тех окружавших их вещей, которые подсказывали им, кто они такие. Волна сотрясла мир и оставила обломки. Где-то там были еще сотни таких.

И потом, и потом… откуда они вообще взялись, эти слухи о Набегах? Крик других беженцев, спасавшихся слишком поспешно, чтобы остановиться? Сон, приснившийся какой-нибудь старухе? Проплывавший мимо труп? Имело ли это значение, когда подавленные ужасом люди продолжали свой путь на всем, что хоть как-то держалось на плаву, когда не хватало еды, а воды хватало, но, увы, соленой?

И так пришла вторая волна, топившая людей в их собственном страхе.

И наконец они увидели дым. Почти все они знали про Народ. Это ж была скала! Он не мог быть смыт! На нем имелись прекраснейшие в мире идолы–якори!

А нашли они здесь какой-то сброд, не лучше их самих — одного старого жреца, какую-то странную девочку–призрак и вождя, ни мальчика, ни мужчину, который не имел души и, возможно, был демоном.

Спасибо, Атаба, подумал Мау. Когда люди не знают наверняка, кто ты, они не знают и на что ты способен. Новички, казалось, чувствовали некоторую неловкость, когда речь заходила о вожде, но крупица демоничности вызывала к себе уважение.

Он мечтал о том, чтобы на острове снова было много людей, но люди в его мечтах были те же, что населяли остров прежде. А эти были тут чужими. Они не знали здешних песнопений, не вросли в остров корнями. Они потерялись, и им были нужны их боги.

Вчера зашел разговор об этом. Кто-то спросил Мау, уверен ли он, что якорь Воды стоял на своем месте перед приходом волны. Ему пришлось как следует подумать, сохраняя невозмутимое выражение лица. Идолы-якори он видел всю свою жизнь, практически ежедневно. Где были они, все три, в тот день, когда он отправился на Остров Мальчиков? Он точно заметил бы, если бы одного из них недоставало? Да пустое место бросилось бы ему в глаза!

Да, ответил он, они все были на месте. А потом женщина с серым лицом сказала: «Но ведь мужчина мог бы его поднять, разве нет?» И он сообразил, к чему она клонит. Если кто-то сдвинул камень и скатил его в воду, разве не могло это стать причиной волны? Это бы все объяснило, верно? Появилась бы причина, верно?

Он обвел глазами хищно уставившиеся на него лица, на всех на них было написано желание, чтобы он сказал «да». Скажи «да», Мау, и предай своего отца, и своих дядей, и свой народ, ради того лишь, чтобы эти люди оказались правы.

Гнев Праотцов гремел в его голове так, что ему показалось, что у него вот-вот кровь из ушей пойдет. Кто эта рвань с мелких песчаных островков, чтобы являться сюда и оскорблять их? Они заставляли кровь петь в его жилах воинственную песнь, и Мау пришлось опереться на копье, чтобы не позволить себе вскинуть его.

Но он не отвел взгляда от серой женщины. Он не помнил ее имени. Но знал, что она потеряла детей и мужа. Она шла стопами Локахи. Он увидел это в ее глазах и сдержался.

— Боги подвели вас. Когда они были нужны вам, их не оказалось рядом. Это так, и прибавить нечего. Поклоняться им теперь значило бы преклонять колени перед жестокими убийцами.

Эти слова он хотел произнести, но она так смотрела на него, что он скорей откусил бы себе язык, чем сказал это. Это было правдой, он это знал, и, однако, здесь и сейчас это ничего не значило. Он оглянулся на окружающие его встревоженные лица, ожидающие его ответа, и вспомнил, как потрясен и задет был Пилу. Мысль может быть подобна копью. Не метнешь же копье во вдову, в сироту, в того, кто оплакивает близких.

— Завтра, — сказал он им, — я подниму якорь Воды.

И люди снова уселись и удовлетворенно переглянулись. В их взглядах не было самодовольства, в них не было торжества, просто мир вроде как немного затрясло, а теперь он вернулся к тому, как ему следует быть.

И вот это завтра уже здесь, где-то там, за шелестом дождя.

Я соберу вместе все три камня, думал он. И что дальше? Да ничего! Мир изменился! Но они будут ловить рыбу, чтобы класть ее на камни, и будут простираться перед ними на земле.

Свет медленно сочился сквозь дождь, и что-то заставило его обернуться.

Поодаль, всего в нескольких шагах от него, кто-то стоял. У этого кого-то была большая голова, больше похожая, если приглядеться, на огромный клюв. И дождь, падая на эту фигуру, издавал немного другой звук — скорее звонкий, чем глухой.

Всякие истории ходили про демонов. Они являлись в самых разных видах, они могли принять обличие человека, или зверя, или чего угодно между человеком и зверем, но…

… но никаких демонов не существовало. Это просто невозможно. Если нет богов, значит, нет и демонов, и значит, то, что стоит там под дождем, это вовсе не тварь с клювом больше головы человека, с клювом, которым, казалось, можно было перекусить Мау пополам. Такого не может существовать, и он должен это доказать. Тем не менее кинуться вперед с криком почему-то не казалось разумным поступком.

У меня же есть мозги, верно? подумал он. Я докажу, что это не чудовище.

Пролетел легкий порыв ветра, и тварь хлопнула крылом.

Ух… Но вспомни про ящик с инструментами. В штанинниках нет ничего особенного. Им просто повезло. Пилу сказал, что они пришли из места, где иногда так холодно, что с неба сыплются морозные перья, вроде града, который бывает порой во время шторма, но более мягкие и пушистые, так что им пришлось изобрести штаны, чтобы не отморозить себе винго, и большие лодки, чтобы искать места, где вода никогда не становится твердой. Им пришлось научиться думать по-новому, и они придумали ящик с инструментами.

Это не демон. Ну-ка разберемся, что это такое.

Он напряг зрение. Ноги казались человеческими. А то, чем эта тварь хлопала, если присмотреться повнимательнее, вовсе не было похоже на крыло, оно больше было похоже на ткань на ветру. Демон был лишь в его страхе.

Существо издало ласковый воркующий звук. Это было настолько не по-демонски, что Мау зашлепал прямиком к нему и увидел, что это кто-то, закутавшийся в просмоленную парусину со «Сладкой Джуди», настолько жесткую, что она образовывала нечто вроде капюшона.

Это была Неведомая Женщина, баюкавшая своего малыша в сухости, в то время как вокруг них лил дождь. Она улыбнулась Мау своей обычной немного безумной улыбкой.

Давно ли она пришла сюда? До того как начало светать, в этом он был уверен. Что она здесь делает? Ну а что делает здесь он сам, если уж на то пошло? Просто он чувствовал, что так надо. Кто-то должен охранять Народ. Возможно, она думала то же самое.

Вот и дождь стал тише, уже можно было различить волны прибоя. И теперь в любую минуту…

— Покажь-ка нам свои подштанники! Робертс опять нализался джином!

… проснется попугай.

Пилу объяснил, что это значит «Покажи мне твои малые штаны». Может быть, это такой способ, позволяющий штанинникам узнавать друг друга.

Теперь у него тоже были малые штаны. Он обрезал брючины по колено и использовал материал для того, чтобы сделать еще больше того, что в штанах было действительно ценно, а именно карманы. В них можно держать столько разных вещей.

Неведомая Женщина пошла обратно к пляжу, а оттуда раздались голоса направляющихся к Мау людей.

Ну что ж, сделай это теперь. Дай им их богов.

Он выскользнул из своих полуштанов со всеми их полезнейшими карманами, побежал вперед и кинулся в лагуну.

Вот-вот должен был начаться прилив, но вода возле пролома была спокойна. Волна явно пробила себе выход именно здесь, за проломом он видел глубокую темно-синюю глубину.

Под ним поблескивал якорь Воды, прямо в самом проломе. Он лежал глубже, чем остальные, и дальше от берега. Чтобы притащить его обратно, понадобится куча времени. Что ж, значит лучше начать прямо сейчас.

Он нырнул, обхватил руками каменный куб и напрягся, поднимая его. Тот не шелохнулся.

Мау отбросил в сторону водоросли. Белый блок застрял под куском коралла. Мау попытался столкнуть с места и его.

Пять секунд спустя его голова пробила воду, и он медленно и задумчиво поплыл обратно к берегу. Он разыскал Атабу, который с помощью железного молотка пытался размягчить кусок засоленной говядины. Солонина пришлась по вкусу почти всем, за исключением жреца, у которого зубов не было, а найти кого-нибудь, кто готов был жевать мясо для него, ему удавалось нечасто. Мау сел и молча стал смотреть на старика.

— Пришел посмеяться надо мной и моей немощью, мальчик–демон? — спросил Атаба, подняв на него глаза.

— Нет.

— Тогда мог бы, по крайней мере, сделать доброе дело и поколотить его для меня.

Так Мау и поступил. Это была тяжелая работа. Молоток просто отскакивал от мяса. Из него можно было бы делать щиты.

— У тебя что-то на уме, мальчик–демон? — поинтересовался жрец спустя некоторое время. — Что-то ты уже целых десять минут не оскорблял богов.

— Мне нужен совет, старейший, — ответил Мау. — И, вообще-то, дело как раз касается богов.

— Да? А ты что, сегодня в них веришь? Я наблюдал за тобой вчера вечером, ты узнал, что вера — штука непростая, верно?

— Богов ведь трое, да?

— Правильно.

— А вовсе не четверо?

— Некоторые считают, что Имо — это четвертый бог, однако Он — это Всё, в котором существуем и мы, и они, и даже ты.

— Для Имо нет идола-якоря?

— Имо Есть, и, поскольку Он Есть, Он Есть везде. А поскольку Он Есть везде, Его нет ни в каком определенном месте. Идол-якорь для Него — вся вселенная.

— А как насчет звезды Атинди, которая всегда так близка к солнцу?

— Это сын луны. Уверен, что ты это знаешь.

— А для него есть идол–якорь?

— Нет, — сказал Атаба. — Это всего лишь кусок глины, который остался после того, как Имо сделал мир.

— А красная звезда, называемая Костром Имо?

Атаба подозрительно воззрился на Мау.

— Мальчик, ты ведь знаешь, что на нем Имо обжигал глину, делая мир!

— И боги живут на небе, но при этом они находятся рядом со своими якорями?

— Не умничай, пожалуйста. Ты это прекрасно знаешь. Боги всюду, но в некоторых местах их присутствие может быть сильней. А в чем дело? Ты пытаешься подстроить мне какую-то ловушку?

— Нет, я просто хочу понять. Ни на одном другом острове нет идолов–якорей из белого камня, так?

— Так! — рявкнул Атаба. — А ты пытаешься заставить меня сказать что-то неправильное! — Он с подозрением огляделся, высматривая скрывающуюся рядом ересь.

— И мне это удалось?

— Нет, мальчишка–демон! Все, что я сказал — верно и истинно!

Мау прекратил бить по мясу, но молоток из рук не выпустил.

— Я нашел еще один идол–якорь. Это не тот, что для Воды. А это значит, что я нашел для тебя еще одного бога, старик… и, по-моему, это штанинник.
_________________
Rattle your drawers!

Добавлено: Fri Jun 05, 2009 10:31 am     Заголовок сообщения:

В конце концов они стали работать с одного из больших каноэ.

Мило, Мау и Пилу по очереди ныряли с молотком и стальным долотом из ящика для инструментов со «Сладкой Джуди» и долбили коралл, в который врос белый куб.

Мау висел, уцепившись за борт и переводя дыхание, когда с другой стороны каноэ всплыл Пилу.

— Не знаю, хорошо это или плохо, — сказал он, тревожно поглядывая на сгорбившегося на корме Атабу, — но там, внизу, есть еще один, за первым.

— Ты уверен?

— Ступай и сам посмотри. Все равно сейчас твоя очередь. Только осторожней — прилив сильный, здорово тащит.

Так оно и было. Уходя под воду, Мау боролся с течением. А Мило тем временем бросил молоток и долото и проскользнул мимо него, всплывая. Казалось, они торчат тут уже много часов. Действовать молотом под водой было трудно, молот словно бы не хотел как следует работать.

Там был камень, за которым Мау нырнул в первый раз. Теперь он был освобожден из коралла, но там, где после него осталась ниша, виднелся угол еще одного куба, все из того же белого камня, ошибиться было невозможно. Что все это значило? Хватит уже богов, подумал он, довольно с нас хлопот с теми, которые у нас уже есть.

Он провел пальцами по фигуре, высеченной на первом из новых камней. Изображение было похоже на инструмент из штанинниковского ящика, тот самый, который он все вертел в руках, дивясь на него, пока Пилу не объяснил, для чего он предназначен. Но здесь никогда не бывало никаких штанинников, даже когда его дедушка еще был мальчиком, Мау это точно знал. А коралл был древним. И все-таки один из кубов сидел прямо внутри коралла, как жемчужина в устрице. Он бы никогда не обнаружил его, если бы волна не разбила риф.

Над ним раздался всплеск, мимо протянулась рука и схватила молоток. Он увидел искаженные яростью черты лица Атабы как раз в то мгновение, когда старик обрушил молот на камень. Над ним всплывали пузыри, потому что жрец что-то кричал. Мау попытался отобрать у него молот и получил на удивление мощный пинок в грудь. Ему ничего не оставалось, как всплыть на поверхность, пока у него осталось хоть сколько-то воздуха.

— Что случилось? — спросил Пилу.

Мау повис на борту каноэ, со свистом переводя дыхание. Старый дурак! Зачем он это сделал?

— Ты в порядке? Что он там делает? Решил наконец помочь? — спрашивал Пилу бодрым тоном человека, явно не имеющего о происходящем никакого понятия.

Мау тряхнул головой и снова нырнул.

Старик продолжал с остервенением колотить по камням, и Мау сообразил, что ему не обязательно подставляться под очередной пинок. Надо всего лишь подождать. Атабе тоже нужен воздух, как и всем другим, а сколько его может быть в этой тощей груди?

Больше, чем он ожидал.

Атаба яростно работал молотом, словно собирался просидеть под водой весь день… а потом вдруг вода взорвалась фонтаном пузырей, когда из него вытек последний воздух. От этого дрожь пробирала, и выглядело это полным безумием. Что такого опасного в камне, что старый дурень тратит последнее дыхание на то, чтобы разбить его?

Преодолевая течение прилива, Мау спустился к обмякшему телу, схватил его, потащил вверх и почти бросил Атабу в руки обоих братьев. Каноэ закачалось.

— Вытрясите их него воду, — рявкнул он. — Я не хочу, чтобы он умер! Если он помрет, я не смогу его обругать!

Мило уже перевернул Атабу вверх тормашками и хлопал его по спине. Вытекло много воды, за которой последовал кашель. Еще, еще и еще, и наконец он положил старика на палубу.

— Он пытался разбить новые камни, — сказал Мау.

— Но они же похожи на идолы–якори, — заметил Мило.

— Да, — согласился Мау.

Они и впрямь похожи. Что бы вы ни думали о богах и их камнях, эти выглядели точно как идолы–якори.

Мило указал на постанывающего Атабу:

— А он ведь жрец. — Мило был из тех, кто верит, что изложение очевидных вещей помогает разобраться в сути дела. — И он все-таки пытался разбить камни?

— Да, — сказал Мау. Сомневаться в этом не приходилось. Жрец пытался разбить божественные камни.

Мило посмотрел на мальчика.

— Я в растерянности, — заметил он.

— Там на одном вырезан циркуль, — бодро сообщил Пилу. — С помощью циркуля штанинники измеряют расстояния на своих картах.

— Это ничего не значит, — нараспев протянул Мило. — Боги старше штанинников, и они могли делать с камнями все, что хотели… Эй!

Атаба снова прыгнул за борт. Мау увидел его пятки, исчезающие под водой.

— Вот тот камень, на котором циркуль, он и пытался раздолбать, — буркнул он и нырнул.

Теперь вода уже вовсю хлестала в пролом. Она схватила Мау, спускавшегося к тощей фигуре, и попыталась поиграть с ним, швырнуть о зазубренный коралл.

Жреца она уже поймала. Он бился, пытаясь добраться до каменных блоков, но обгонявший его прилив вцепился в него, шмякнул о риф и отбросил прочь, беспомощно брыкающегося, оставляющего за собой тонкий, расплывающийся в воде кровавый след.

Никогда не сопротивляйся приливу. Он всегда сильнее. Неужто старый дурень этого не знает?

Мау поплыл вслед за ним, изгибая тело подобно рыбе, используя все силы на то, чтобы избегать острых краев пробоины. Перед ним Атаба изо всех сил пытался всплыть, пытался ухватиться за что-нибудь, но его вертело и уносило в пену прибоя.

Мау поднялся на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, и снова нырнул…

Кровь в воде, Мау, сказал Локаха, плывший рядом с ним. А там, за рифом, будут акулы. Что скажешь, мелкий рак–отшельник?

Не сбудется, подумал Мау и попытался плыть быстрее.

Он называет тебя мальчишкой–демоном. Улыбается тебе в лицо, а за глаза говорит людям, что ты сумасшедший. Кто он тебе? Мау попытался очистить разум от мыслей. Уголком глаза он видел серую тень, легко державшуюся вровень с ним.

Тут для тебя раковины не найдется, малыш рак–отшельник. Ты направляешься в открытое море. Что-то либо сбывается, либо не сбывается, подумал Мау и почувствовал, как распахивается под ним глубина. Солнечный свет казался голубым сквозь воду над головой, но под Мау все было зеленым, переходящим в черноту. И еще там, в светлой воде, неподвижно висел Атаба. Кровь вытекала из него в воду тонкой струйкой, как дымок от еле тлеющего костерка.

На мгновение закрыв солнце, промелькнула тень, и над головой скользнуло что-то серое.

Это было каноэ. Когда Мау схватил жреца, раздался всплеск, и из облака пузырей выплыл Пилу. Он неистово тыкал пальцем, указывая на что-то.

Мау обернулся и увидел, что рядом уже нарезает круги акула. Это была малая серая акулка, но когда в воде кровь, никакая акула не может считаться маленькой, и эта словно бы заслонила для Мау весь мир.

Он подтолкнул старика к Пилу, не выпуская акулу из поля зрения, глядя в ее бешеный круглый глаз, когда она проплыла мимо него. Он начал слегка бултыхаться в воде, чтобы привлечь ее внимание, и не прекращал этого до тех пор, пока не почувствовал, как лодка качнулась под заброшенным в нее во второй раз Атабой.

На втором круге акула бросится на него, это Мау знал наверняка. И…

… и вдруг оказалось, что это неважно. Перед ним был мир, весь целиком, — просто безмолвный голубой шар мягкого света, и акула, и Мау без ножа. Маленький шарик пространства вне времени.

Он, не торопясь, поплыл к рыбе, и это ее как будто встревожило.

Мысли его текли медленно и спокойно, без страха. Пилу и Атаба теперь уже, должно быть, не в воде, и только это и имело значение.

Когда на тебя плывет акула, ты, считай, уже покойник, сказал старый Науи, а раз ты уже все равно помер, значит, можно испробовать что угодно, хуже не будет.

Он тихонько всплыл и набрал полные легкие воздуха. Когда он погрузился обратно, акула уже повернула и мчалась к нему, пронзая воду.

Ждать… Мау чуть перебирал в воде руками, пока акула приближалась, серая, как Локаха. У него только одна попытка. В любое мгновение могут появиться другие акулы, но на освещенной арене мгновение тянется медленно.

Вот она, уже близко…

Ждать. А потом… Не сбудется, сказал себе Мау, и вытолкнул из легких весь воздух криком.

Акула вильнула, словно наткнулась на камень, но Мау не стал ждать ее возвращения. Он мгновенно развернулся и ринулся к каноэ со всей быстротой, на которую осмеливался, стараясь, достичь максимальной скорости с минимумом всплесков. В тот миг, когда братья подхватили его и втащили в лодку, акула проплыла под ними.

— Ты ее прогнал! — сказал Пилу, поднимая его. — Ты крикнул, и она развернулась и удрала!

Потому что Науи был прав, подумал Мау. Акулы не любят резких звуков, которые под водой кажутся еще сильнее; какая разница, что кричать, если кричать это громко!

Вероятно, это не очень-то помогло бы, будь акула по-настоящему голодна, но оно сработало. И если ты жив, имеет ли значение что-то еще?

Рассказать ли им? Даже Мило смотрел на него с уважением. Выразить это словами Мау не смог бы, но чувствовал, что в настоящий момент быть загадочным и немного опасным отнюдь не плохо. И они никогда не узнают, что, когда он плыл обратно к каноэ, он обмочился — что, в отношении акул, было немногим лучше, чем кровь в воде, но акула вряд ли кому расскажет. Он оглянулся, чуть ли не рассчитывая увидеть дельфина, ждущего, чтобы он бросил ему рыбу… и он чувствовал — это был бы… правильный поступок. Но никакого дельфина рядом не было.

— Она испугалась меня, — сказал он. — Может быть, ее испугал демон.

— Надо же! — воскликнул Пилу.

— Напомните, когда вернемся, что я должен рыбину Науи. — Потом он глянул на палубу, где бесформенной кучей лежал Атаба. — Как он?

— Его стукнуло о коралл, но жить будет, — ответил Мило. Он вопросительно посмотрел на Мау, словно говоря: «А ты сам-то как?» И сказал: — Э… А кто такой Науи? Новый бог?

— Нет. Лучше, чем бог. Добрый человек.

Теперь Мау было холодно. Там, в голубом пузыре было так тепло. Ему хотелось дрожать, но он не осмелился, боясь, что они увидят. Ему хотелось лечь, но времени на это не было. Ему необходимо было вернуться, ему необходимо выяс—…

— Праотцы? — позвал он чуть слышно. — Подскажите, что мне делать! Я не знаю заклинаний, я не знаю песен, но хотя бы разок, помогите мне! Мне нужно изображение всего мира, мне нужна карта!

Ответа не было. Может, они просто устали, но их усталость просто не могла быть больше, чем его. Ну насколько утомительно быть мертвым? При этом по крайней мере можно лежать.

— Мау? — пророкотал Мило, повернувшись к нему. — Что здесь происходит? Почему жрец пытался разбить священные камни?

Сейчас был не тот случай, когда можно сказать «Не знаю». Взгляд у братьев был требовательный, голодный, как у собак, ожидающих кормежки. Им был нужен ответ. Лучше всего, конечно, если это будет правильный ответ, но за неимением сойдет любой, потому что тогда мы перестанем беспокоиться… и вдруг его озарило.

Это и есть боги! Ответ, который сойдет! Потому что ведь нужно добывать пищу, и рожать детей, и жить свою жизнь, и в ней нету времени для больших, сложных и тревожных ответов. Пожалуйста, дай нам простой ответ, чтобы нам не пришлось думать, потому что если мы будем думать, мы можем найти ответы, которые не подойдут такому миру, каким мы хотим его видеть.

И что ж я теперь могу сказать?

— Мне кажется, он считает, что они на самом деле не священные, — выдавил Мау.

— Это из-за изображения циркуля, да? — спросил Пилу. — Вот что он пытался разбить! Он думает, что ты прав. Они были сделаны штанинниками!

— Они были внутри коралла, — возразил Мило. — Рифы старые. А штанинники недавние.

Мау увидел, что Атаба шевельнулся. И пока братья с трудом вели каноэ через пролом в лагуну, он подошел и сел рядом со жрецом. У кромки воды собрались люди, пытаясь разглядеть, что там происходит.

Пользуясь тем, что братья заняты, Мау наклонился к старику.

— Кто сделал идолы–якори, Атаба? — прошептал он. — Я знаю, что ты меня слышишь.

Жрец приоткрыл один глаз.

— Кто ты такой, чтобы задавать мне вопросы, мальчишка–демон?!

— Я спас тебе жизнь.

— Это истрепанная старая жизнь, не стоящая спасения, — сказал Атаба, садясь. — Я не скажу тебе спасибо.

— Она и впрямь истрепана и пахнет пивом, но ты обязан заплатить мне за это, иначе она будет принадлежать мне. Ты можешь ее выкупить, но цену назначаю я!

Атаба был в ярости. Он дергался, словно его варили в гневе и злобе, но этот закон был известен всем, и ему тоже.

— Ладно, — огрызнулся он. — Чего ты хочешь, мальчишка–демон?

— Правды, — ответил Мау.

Жрец наставил на него палец.

— Нет, не правда тебе нужна! Тебе нужна особенная правда. Тебе нужна правда, которая будет тебе по нраву. Тебе нужна миленькая маленькая правда, подходящая к тому, во что ты уже веришь. Но я скажу тебе правду, которая тебе не понравится. Людям нужны боги, мальчишка–демон. Им нужно сооружать святилища, что бы ты ни говорил.
_________________
Rattle your drawers!