Переводы статей Т. Пратчетта (обсуждение)

Нил Гейман беседует с Терри Пратчеттом:
http://www.waterstones.com/waterstonesweb/navigate.do?pPageID=1575

Что-то зажевался мой вчерашний пост, в нем была благодарность Михаилу и вопрос, нет ли желающих помочь с переводом юбилейного интервью?

Чудесная Фантазия - 25 лет Плоскому Миру Терри Пратчетта

Вот уже 25 дет волшебники, ведьмы и вольные мальцы Плоского мира приводят в восторг миллионы людей. Терри Пратчетт оглядывается назад, на этот невероятный взлет, вместе с Нилом Гейманом.

Миру Терри Пратчетта исполнилось 25 лет, а это значит, что мы с ним знакомы 24 года. Мы познакомились, когда его первая книга о Плоском Мире, "Цвет Волшебства" [The Colour of Magic], вышла в мягкой обложке. В те поры я был молодым журналистом в неподобающей шляпе, а Терри был сотрудником пресс-службы при компании South Western Electricity Board. Это было его первое интервью, и мы [встретились в китайском ресторане за обедом]*, о котором договорился издатель. Ни он, ни я точно не знали, кто должен за него платить.

Первые две книги о Плоском мире были в основе своей озорными пародиями на фэнтези, живописующими злоключения волшебника-неумехи Ринсвинда.
-- "Цвет Волшебства" - это фарс в фэнтези, -- сказал мне Терри 24 года назад. -- Ничего подобного в фэнтези до сих пор не было. В той книге, что я пишу сейчас, "Безумная Звезда [The Light Fantastic**], есть прямое заимствование из фильма о Конане. Помните ту сцену, где они все сидят вокруг костра, раздумывая, "Что же в жизни самое лучшее?", и Конан говорит: "Ветер в волосах и причитания женщин!***"

Я кивнул.
-- Ну так вот, в моей книге есть такой Коэн-варвар****, ему 87 лет, и когда очередь доходит до него, он просто говорит: "Хороший стоматолог и мягкая туалетная бумага." Жизнь, проведенная в отсутствии всякого комфорта, научила его ценить то, что на самом деле существенно. Думаю, мои книги -- это своего рода воздаяние почести тем людям, которые подарили мне столько веселья. Я просто мягко постебался над ними (7)******.

Это отношение -- воздаяние почести и пародия - продолжалось первые две книги, а затем пародии превратились в романы. Начиная с Equal Rites ["Творцы заклинаний"], истории первой женщины-волшебника, Терри уже пишет настоящие романы о Плоском Мире. В течение нескольких последних лет (не без эпизодических отступлений к прежнему дуракавалянию) он стал нашим ведущим романистом-юмористом, а затем и подлинным сатириком, смело берущимся за серьезные темы - войну, предрассудки и - что значит быть человеком? А все истории тем временем происходят на Плоском Мире -- эемном диске, покоящемся на спинах четырех слонов, которые, в свою очередь, стоят на спине гигантской черепахи.

Четверть столетия спустя после выхода его первой книги Терри стал любимейшим писателем и автором бестселлеров в жанре фэнтези для взрослых. Он написал одну книгу совместно со мной (она называется "Добрые предзнаменования" [Good Omens], забавный роман о конце света и о том, как мы все с вами умрем), получил медаль Карнеги за свою книгу для детей "Поразительный Морис и его Образованные Грызуны" [The Amazing Maurice and his Educated Rodents] и был награжден орденом Британской Империи [OBE]. Он также стал председателем Общества Писателей [Society of Authors] и обладателем целого ящика дипломов почетного доктора [того и сего]. Когда мы говорили с ним на прошлой неделе, он, похоже, больше всего гордился весьма необычной наградой.

-- Мало кто может похвастатться таким, -- гордо заявил Терри, но благодаря "Вольным Мальцам" [The Wee Free Men] я был назначен почетным брауни, за то что описал в книге девочку, какую надо. Я получил кольцо для шейного платка и все такое. Без шуток.
Во всяком случае брауни хотели похитить кого-нибудь знаменитого, и они остановили свой выбор на мне, потому что им понравилась Тиффани Болит [Aching]. Но они не знали, как приняться за дело. А я тогда подумал: "Нам нужны всего лишь очередь за автографами, две маленькие девочки и желтая резиновая курица." (Не знаю, почему это до сих пор не стало аксиомой, но желтая резиновая курица -- это секрет любого юмора.)
В общем, мы все подготовили и я сказал двум маленьким брауни: "Ты стань с этой стороны от меня, а ты -- с другой и смотрите в камеру с самым милым и невинным видом. А потом, не глядя на меня, одна из вас должна приподнять мою шляпу, а вторая ударить меня по голове резиновой курицей. После этого первая брауни наденет шляпу обратно мне на голову, а я мешком упаду со стула."
Единственная сложность была в том, что люди, увидев, что я, судя по всему, раздаю автографы, выстроились в огромную очередь. Поэтому нам пришлось всем объяснить, что вообще-то я сейчас не подписываю книги, но подпишу им их, если они не против подождать, пока две маленькие девочки дадут мне по голове. Это было одно из таких сюрреалистических мгновений, которые хранишь в памяти как сокровище.'

Я поинтересовался реакцией публики на то, как его творчество изменилось за последние 25 лет, и напомнил ему что тогда он говорил мне о читателях -- что они хотят того, что им понравилось в последний раз.

-- Да... Потому-то и не следует им этого давать. Если бы мне пришлось 25 лет писать книги о Ринсвинде, я бы зарезался.

А как же насчет того, чтобы 25 лет писать о таком своем персонаже, как Смерть? спросил я его.

-- Смерть может вступать в действие лишь в определенный момент. Он вроде маленькой атомной бомбы, которую время от времени полезно использовать, но если вы будете прибегать к ней постоянно, людям это в конце концов наскучит.

Однако книги изменились.
-- Ну, вообще-то да. Они стали сложнее. Думаю, это я таким образом стараюсь, чтобы они меня по-прежнему развлекали [увлекали ?]

Мы заговорили о П.Г. Вудхаузе -- писателе, с которым Терри часто сравнивают. Я сказал, что никогда не замечал, чтобы характер героев Вудхауза становился глубже, богаче и интереснее, подобно тому, как это происходит с героями и историями Терри, особенно в романах цикла о Страже.

-- Очень приятно слышать это от тебя. Они становятся старше, и я становлюсь старше. Сложность в этом деле такая... -- он остановился, подыскивая слова. -- Ты же не усаживаешься писать, заявляя: "А вот эту книгу я сделаю глубже, богаче и интереснее." Оно происходит как-то само собой, во время писания.

-- Значительную (лучшую) часть года я провел, трудясь над Nation ("Нацией"), которая выйдет этой осенью, это книга для детей, но не о Плоском мире. Дело оказалось чертовски трудным, потому что это не Плоский мир, и потому что это не Джонни Максвелл. Это было нечто, что я зримо представлял себе и знал, что напишу, это совершенно необходимо было написать, но мне пришлось изучать инструментарий для этой работы. В настоящее время я пишу Unseen Academical, о которой будут думать, что она явно и несомненно о футболе на Плоском мире, а потом вдруг окажется, что она о чем-то совсем другом, о том, что там все время видно, но остается незамеченным. Такие истории самые лучшие.

Я спросил его, многое ли происходит на бумаге, и многое ли происходит на этапе планирования [замысла ?]
-- Планирование, а как же, -- заявил он мрачно. -- Это больше похоже на тех ребят в пустыне, которые берут горсть суглинка или песка пробуют на вкус, и таким образом определяют, есть ли поблизости нефть. То же самое и с писательством: ты знаешь, где ноги у твоего замысла, но не знаешь, откуда они у него растут. Думаю, в этом есть что-то алхимическое -- сотворенная алхимией вещь состоит из множества разных других вещей. Из твоего восприятия (apprehension) окружающего мира. Из твоего понимания того, что ты один из тех немногих, кто использует слово "apprehension" в последнем предложении точно и правильно. Что отнюдь не означает, что надо чего-то опасаться. Надеюсь, ты это заметил.

Я сказал, что заметил.
-- И, бьюсь об заклад, это произвело на тебя немалое впечатление, сказал Терри
-- Я перестал поражаться точности использования тобой слов примерно двадцать два с половиной года назад, -- ответил я.

Он замолк.
-- Не знаю, сколько тут планиуется заранее, а сколько нет, да и ты тоже этого не знаешь, и это не тот вопрос, который один писатель мог бы задавать другому, потому что мы оба знаем, что все это работает не так. Я не могу объяснить, почему вдруг придумывается очень интересный, хотя и не особенно важный персонаж, или почему вдруг пишется о каком-то мелком событии, и вдруг, к концу книги, оказывается, что этот персонаж, это событие -- как раз то, что надо, они необходимы, хотя вначале ты даже и не знал, зачем придумал их.

Быть писателем -- значит читать* -- и всякий раз, когда мы с Терри разговариваем, мы обмениваемся мнениями о прочитанном.
-- Сейчас я читаю A Midwife's Tale: the Life of Martha Ballard Based on her Diary ("Рассказ повитухи: жизнь Марты Баллард, на основе ее дневника"), 1785-1812, изд. Лорел Ульрих -- сказал Терри. Марта Баллард -- это Бабушка Ветровоск из реальной жизни. Она была хорошей акушеркой, но мы читаем ее не поэтому. Мы читаем ее ради других вещей, которые можно почерпнуть из этой книги: о том, как колониальные поселения управлялись женщинами, пока мужчины где-то воевали, и мужчины думали, что это они принимают все решения и руководят страной, а на самом деле это было не так. Я также читаю Six Thousand Years of Bread: its Holy and Unholy History ("Шесть Тысяч Лет Хлеба: СВятой и Проклятый"), а также историю искусственных зубов.'

В декабре 2007 года, будучи в возрасте 59 лет, Терри объявил, что у него диагносцирована ранняя стадия болезни Альцгеймера. Я опасался, что найду Терри менее острым, менее тонко и глубоко мыслящим, чем тот друг, которого я знал четверть века, и с облегчением увидел, что он так же блестящ, как всегда. Я спросил насчет его заболевания.
-- Если я взгляну на стол, чтобы проверить, лежит ли на нем мой мобильник, есть шанс, что я его не замечу, даже если он там действительно есть. Но если я знаю, что он там, я его увижу. Порой мозг правит глазами и утверждает, что чего-то нету, хотя оно там есть. А поскольку это что-то может оказаться кем-то, например, маленькой девочкой в розовом платьице на "зебре" перехода, -- я больше не вожу машину.

-- Я плохо печатаю, хуже, чем когда бы то ни было, и это большая помеха, которую ты, как и большинство журналистов, наверняка оценишь, потому что сам процесс печатания -- это процесс размышления: одна деятельность подхлестывает другую, а я вынужден охотиться (за ошибками) и печатать двумя пальцами, и в результате поток мысли теряет плавность.

-- Кроме того я растерялся, обнаружив, что имеют место и другие эффекты. Я с самого начала was upfront about this right at the start, потому что не вижу, с какой бы стати я должен быть как все (~ со мной должно быть то же, что и с другими). Скажем так: прежде мне еще ни разу не было 60, и я не знаю, являются ли проблемы, которые были у меня и прежде, проблемами болезни Альцгеймера или это бролемы 60-летнего возраста. Я подозреваю, что если бы я вдруг оказался в аэропорту и мне пришлось бы срочно менять рейс, я, скорее всего, в конце концов решил бы просто сесть и дождаться, пока кто-нибудь придет на помощь и скажет мне, куда идти. Но, откровенно говоря, я всегда себя так чувствую, особенно в американских аэропортах. Но, откровенно говоря, я вообще склонен так себя чувствовать, особенно в американских аэропортах, а также в тех случаях, когда требуются какие-то серьезные перемены. Это все ставит меня в тупик.

-- Отзывы читателей о "Нации" -- что это лучшая книга, которую я когда-либо написал. Не самая забавная, а именно лучшая, потому что она касается вопросов религии, реальности, секса и природы культурального обуславливания -- и все это на маленьком островке, на который обрушилось страшное цунами.

Терри Пратчетт доволен, потому что, благодаря его дару в полмиллиона фунтов Фонду исследований болезни Альцгеймера и его готовности говорить об этом, в марте в СМИ об этой болезни писали больше, чем о Мадонне.

-- Понятия не имею, сколько я еще протяну, но, с другой стороны, ты ведь тоже понятия не имеешь, сколько протянешь. Ни одному из нас не дано знать, когда грядет конец, и все такое. Не хочу возлагать на это слишком больших надежд, однако у меня куча друзей в исследовательских лабораториях, и походка у них в последнее становится чуть более пружинистой (= бодрее). Может, через несоклько лет они найдут если не Лекарство, то по крайней мере такой режим, который позволит людям, затронутым синдромом Альцгеймера, жить так же, как живут сейчас ВИЧ-инфицированные.

Это приятная мысль. А пока его ждут ненаписанные книги.

м.б. ТП тут опять играет словами -- брауни похищают знаменитость как духи-брауни похищают детей?

Я постоянно создаю богов -- а сейчас я думаю, что бог всё же может существовать, гооврит фантаст Терри Пратчетт.

Ребёнком Терри Пратчетт задавал вопросы обо всём на свете, но не всегда получал желанные ответы. Автор фэнтезийных романов-бестселлеров вырос не веря в высшее божество – пока однажды мир не открылся писателю, когда тот готовился к очередному выступлению на ток-шоу.

Тут ходят слухи, что я «нашёл Бога». Я сильно в этом сомневаюсь, поскольку мне достаточно сложно найти даже мои ключи, хотя у меня имеется экспериментальное доказательство их существования.

Но это правда, что в своём недавнем интервью я описывал, как в один сумасшедший день у меня неожиданно возникло отчётливое ощущение, что я всё делаю правильно, и всё происходит так, как должно.

Это было похоже на отзвук в моей голове и с ним на миг пришло ощущение умиротворения. Я не привык к такому.

Как фантаст, я создаю новых богов и философов практически в каждой новой книге. (Я весьма доволен своей Анноей, богиней Утвари, которая застревает в кухонных шкафчиках; чей храм обвешан погнутыми венчиками для взбивания яиц и лопатками. Мне кажется, она ведёт свою деятельность и в нашем мире.)

Но с тех самых пор как я подцепил болезнь Альцгеймера, во время долгих зимних прогулок я пытался решить для себя, во что я верю на самом деле, если верю вообще.

Я прочитал Ветхий завет от корки до корки когда мне было 13 и я был в ужасе. Через несколько месяцев после этого я прочитал «Происхождение видов». Я тогда немножечко неадекватно воспринимал реальность, потому что лежал в постели с простудой, но несмотря на это – или, наоборот, благодаря – мне всё показалось очень логичным.

Как только мне снова разрешили выходить, я одолжил продолжение, и уже тогда меня поразило, что Дарвин не догадался доработать заголовок. Если бы только хороший издатель указал ему, что название «Восхождение человека» более привлекательно для публики, негодования, вероятно, было бы меньше.

Эволюция была для меня намного более увлекательной, чем библейские свидетельства. Кто же не предпочитает быть «взошедшей» обезьяной, а не падшим ангелом? На мой детский взгляд, доказательства того, что Дарвин прав, возникали каждый день. Нам не потребовалось многого, чтобы опять вернуться в обезьянье состояние.

А вот Новый завет мне нравился. Иисус говорил много хороших вещей, а что касается его отца, тот должен был пользоваться большим почётом у общества, чтоб работать с древесиной, – материалом, который никак не мог быть широко распространённым в Палестине.

Но я никогда не мог увязать оба завета в одну общую историю. Кроме того, в то время я также из интереса читал мифологию и мне попался «Фольклор в Ветхом завете» Сэра Джеймса Дж. Фрейзера, что называется, изящно замаскированный разнос.

Ко своим 14 годам я был уже слишком умным для собственного Бога.

Видите ли, я никогда не мог найти ответов. Может, я задавал неправильные вопросы, или был неправильным ребёнком, даже в младших классах.

Меня смущал тот факт, что, согласно церковному гимну, там, где-то далеко, есть зелёный холм, не окружённый городской стеной. Что странного в том, что вокруг холма нет стены? Если бы только кто-то мог объяснить…

И так оно было всегда – никаких объяснений.

Я спросил учительницу, что является противоположностью чуда, и она, не думая, полагаю, ответила, что это дело рук Божьих.

Вам не следует говорить что-то подобное ребёнку, который станет писателем, у нас хорошая память.

Но я задал этот вопрос, потому что моя мама рассказала мне про две знакомые ей семьи из Ист-Энда, в Лондоне. Они проживали в домах, имеющих общую стену. Девушка из одной семьи должна была выходить замуж за парня из другой, и в ночь перед свадьбой немецкая бомба погубила всех членов семьи разом, исключая брата-моряка жениха, который приехал как раз вовремя, чтобы голыми руками разгребать руины.

Эта история, как и многие другие, которые мама рассказывала мне, произвела на меня громадное впечатление. Я полагал, это было чудо. Оно выглядело как чудо. Только…наоборот.

Благодарил ли моряк своего бога за то, что бомба его обминула? Или проклинал за то, что она не обминула его семью? И если моряк благодарил бога, не было ли это предательством по отношению к его семье?

Если Бог спас одного, Он ведь мог спасти и остальных, не так ли? В конце-концов, разве не он тут главный? Почему Он ведёт себя так, как будто это не так? И он хочет, чтобы мы тоже вели себя так, как будто это не так?

Мальчишкой, я отчётливо представлял себе Всемогущего: он носил фрак и брюки в тонкую полоску, у него были чёрные, зализанные назад волоcы и орлиный нос.

В целом, я был, наверное, довольно странным ребёнком, и мне любопытно, на что могла бы быть похожа моя жизнь, если бы когда мне было девять, мне повстречался хороший теолог.

Около пяти лет назад тот ребёнок снова дал мне знать о себе, когда я начал работу над книгой, которая скоро увидит свет под названием «Нация». Это нахлынуло на меня неожиданно, в общих чертах, без каких-либо деталей.

Действие происходит в мире, очень похожем на наш, во временя взрыва как на Кракатоа; и в центре событий 13-летний мальчик, ставший сиротой, требует у своих богов ответов, хотя он даже не понимает полностью, в чём заключаются вопросы.

Он слишком ненавидит их, чтобы в них не верить. Ему пришлось похоронить свою семью, он не собирается кого-то благодарить. И вот я наблюдаю, как он пытается создать новую нацию и новую философию.

«Создатель дал нам мозги, которые могут доказать, что его не существует, --- говорит он старику. --- Лучше сконструировать сейсмограф, чем поклонятся вулкану».

Я согласен. Я не верю. И никогда не верил, особенно в длинные бороды на небесах.

Но я воспитывался в традициях английской церкви, что значит, что хотя посещение церкви не входило в воскресные планы моей семьи, все Десять заповедей исполнялись практически инстинктивно, и у нас господствовала атмосфера благоразумия, доброты и порядочности.

Про веру дома никогда не говорили, но каждый день подавались примеры того, как правильно поступать.

Возможно именно поэтому я никогда не испытывал неприязни к религии. Я думаю, у неё своя роль в нашей эволюции.

Я не особо разделяю мнение, что «религия является причиной большинства войн», потому что очевидно, что причиной войн являются сумасшедшие, любящие манипулировать другими и жаждущие власти люди, которые Богом прикрывают свои собственные амбиции.

В числе моих друзей есть верующие всех видов. Некоторые из них молятся за меня. Я действительно рад, что у них есть такое желание, но, полагаю, полагаться на науку несколько надёжнее.

Так как мне следует истолковать голос, который говорил со мной недавно, когда я носился, готовясь к очередному интервью на студийном диване?

Если быть точным, это был отголосок у меня в голове, и он сказал мне, что всё в порядке и всё идёт своим чередом. На мгновение я почувствовал умиротворение. Откуда же это пришло?

На самом деле – от меня самого, от той части каждого из нас, которая, в моём случае, заставила меня замереть в восхищении, когда я впервые услышал Spem In Alium Томаса Таллиса, чувствовать приподнятость духа на прогулке одним февральским днём, когда свет заходящего солнца окрасил вспаханное поле в ярко-розовый цвет; я верю, это то, что Авраам чувствовал на горе и чувствовал Эйнштейн, когда оказалось, что E=mc2.

Это то мгновение прозрения, когда мир открывается перед нами, и в этот миг приходит ощущения порядка большего, чем небесный, и, по крайней мере пока, находящегося за пределами понимания Стивена Хокинга. Он не требует поклонения, но, в свою очередь, вознаграждает разум, наблюдательность и любознательность.

Я не думаю, что я нашёл Бога, но, возможно, я увидел, откуда боги к нам приходят.

Это то мгновение прозрения, когда мир открывается перед нами, и в этот миг приходит ощущения порядка большего, чем небесный, и, по крайней мере пока, находящегося за пределами понимания Стивена Хокинга. Он не требует поклонения, но, в свою очередь, вознаграждает разум, наблюдательность и любознательность.

Насчет Хокинга -- дело не в понимании. Хокинг, насколько знаю, человек чрезвычайно умный. Но тут, мне кажется, дело именно в том, что он, математик, физик, стремится объяснить мир только материально, бихевиористически -- и какие-то прекрасные мгновения, высокодуховные переживания, не выразимые словами, от этого "вянут, пропадают"...
Вот если он дотянется и все так объяснит -- наш мир сильно обеднеет...
То есть мир не сводим к чисто материальному.
Я вот так поняла эту мысль ТП.

Это то мгновение прозрения, когда мир открывается перед нами, и в этот миг приходит ощущения порядка большего, чем Небесный, и находящегося, по крайней мере пока, вне досягаемости для Стивена Хокинга. Этот порядок не требует поклонения, но, в свою очередь, вознаграждает разум, наблюдательность и любознательность.

А может, Пратчетт как раз хотел сказать, что надеется, что Хокинг сможет понять и объяснить, что оно такое и откуда берётся? Пратчетт-то ведь и сам "физик" по складу ума. И он слишком уважает "разум, наблюдательность и любознательность", чтобы обвинить математика в бездуховности.