Вор лишается всякой безопасности относительно своей собственности; следовательно, он ничего не имеет, a хочет жить: поэтому государство должно кормить его, и взамен того употреблять его к работам как временного или пожизненного раба.

Иммануил Кант, «Метафизика нравов»

Потому что колёса закрутились, мистер Липвиг. Колёса внутри колёс.

Лорд Ветинари, экранизация «Опочтарения»

Альберт Спенглер чувствовал себя отвратительно. Вполне естественное состояние для человека, которому через две недели предстоит встреча со своим создателем, а то и с кем похуже. Но прямо сейчас эту причину оттеснила на задний план другая, более нахальная. Тело так подробно и настойчиво информировало разум о своём состоянии, что забивало жалобами всю область ощущений, включая и тёмный уголок, в котором сидел страх перед казнью. Та часть мозга, что ведала планированием и принятием решений, мягко пыталась намекнуть бренной оболочке, что если она хочет продлить своё существование за пределы этих двух недель, то самое время сползти с матраса и заняться делом. Тело не реагировало.

И ведь он считал себя человеком в приличной физической форме: с крепкими ногами, мощными лёгкими и хорошим… то есть здоровым сердцем. Но одно дело — забеги на короткие и длинные дистанции, скоростная скачка на лошадях, лазанье по стенам, крышам и трубам… иногда и продолжительные пешие переходы. А эта штуковина… равномерное топтание на одном месте, длящееся часами, выжимало тебя как губку. И частые перерывы давали возможность оклематься ровно настолько, чтобы не рухнуть со ступенек.

Но хуже всего была даже не монотонная, изнуряющая скука (ему приходилось, и не раз, изображать из себя честного служащего или рабочего), а полная бессмысленность процесса. Он уже начал проклинать своё любопытство, толкнувшее спросить, к чему именно присоединено колесо. На него посмотрели, как на желторотика, но ситуацию объяснили. Оно «мололо воздух». Пуская труд заключённых на ветер, в самом что ни на есть буквальном смысле, вместо чтоб приносить хоть какую-то пользу.

Не то чтобы Спенглера очень заботило общественное благо — или чьё бы то ни было благо, кроме своего собственного… но это было так бесцельно. Даже если они в самом деле считали, что это занятие каким-то магическим образом влияет на умы преступников — как нравоучения, которые по сотни раз переписывают провинившиеся школьники, предположительно проникают в их разум напрямую через движения руки — он всё равно через две недели должен воспарить в облака! Что за разница им, в каком душевном состоянии он отправится на тот свет?

Да, он слышал все эти истории про ад, про наполнение бездонных бочек и вкатывание камней на гору… Но должна же эта жизнь быть хоть немножко получше ада! Даже если окружающий его сейчас кусок реальности создавался с аналогичной целью. Когда ты оказываешься наедине с толпой людей, которые твоими стараниями стали чуть беднее, чем раньше, а у тебя при этом связаны руки и ноги, а в случае особых перестраховщиков ещё и кляп во рту, последствия бывают очень неприятными, но, по крайней мере, люди получают удовольствие за свои деньги. А получив удовольствие, обычно даже не зовут Стражу — и не всегда из нежелания объяснять, откуда взялся труп. Здесь же всё было так механистично. Бесчувственная, отупляющая однообразность машины, работающей по замкнутому циклу.

По сравнению с этим даже бесконечное вкатывание камня в гору выглядело не так скучно. Сначала лезешь вверх, потом отскакиваешь в сторону от падающего камня, потом спускаешься за ним по склону. Хоть какое-то разнообразие. И тень надежды, что, может быть, в этот, 1-с-кучей-нолей-первый раз, чёртов камень останется лежать на вершине.

А впрочем, нет. В аду не бывает надежды — ни тени, ни облачка. Это его суть, его определение. Оттого-то Альберт Спенглер и не торопился на тот свет, что бы там его ни ждало. А пока ты жив… он скосил глаза на камень в стене, к которому крепились кандалы. Вблизи на нём можно было разглядеть полустертую надпись: «Все попавшие сюда — дураки, и я в том числе». Альберт понимал чувства своего предшественника, действительно понимал — но не разделял его категоричности. Одно дело ум, удача — другое. Не повезти может всякому. Но там, где дурак смирится с поражением, умный будет стараться опять ухватить удачу за хвост.

Ещё только пять минут, пообещал он себе, потом подкрепиться из корзинки и за работу… Нет, надо что-то придумать, и срочно. Эти «прогулки» съедали не только быстро убегающее время, но и силы, необходимые совсем для другого.

Тут он услышал шаги в коридоре.

— Мистер Уилкинсон? — окликнул он, быстро сев на кровати.

— Да, мистер Спенглер? — отозвался охранник. — Как вы себя чувствуете?

— Вроде ничего, — соврал Альберт, догадываясь, что его вид отвечает на этот вопрос более честно. — Мистер Уилкинсон, скажите, как часто это будет повторяться?

— Боюсь, что ежедневно, сэр, — извиняющимся тоном ответил охранник. — За вычетом восьмесений, конечно. Вам станет легче, когда привыкнете, — ободряюще заметил он.

— Едва ли мне хватит времени привыкнуть, — усмехнулся Альберт. При мысли о столь скором возвращении туда у него противно хлюпнуло внутри.

— Мистер Спенглер, — несколько нерешительно начал стражник, — вы ведь знаете, я к вам всей душой… хотите бесплатный совет?

— Разумеется. Буду очень признателен, — заученно-радушным тоном заверил его Альберт, думая о своём.

— Не пытайтесь отлынивать от смен. Вас застукают, и будет только хуже. Я такое не раз видел. Поверьте, вам не понравятся положенные за это санкции.

Заключенный снова невесело усмехнулся. Одним из главных наслаждений своей слишком-короткой-чтобы-оборваться-прям-щас жизни он считал получение новых ощущений, но готов был поверить тюремщику на слово. С некоторыми пробелами в своём личном опыте он вполне мог спокойно жить — и умереть, если уж на то пошло.

— И тем паче не пытайтесь мухлевать на самой «лестнице», — продолжал Уилкинсон. — Кончится тем, что вы покалечитесь, и санкции будут ещё строже.

— Санкции за что? — резко спросил Альберт. — За то, что я поломаю ноги в этом чёртовом колесе?

— Это не так уж неразумно, сэр, если как следует поразмыслить, — пояснил охранник. — Вы ведь сейчас в каком-то смысле тюремное имущество, так? Это всё равно что сломать само колесо — только ноги ломаются легче.

Слово «имущество» напомнило Спенглеру о вопросе, который занимал его с момента вынесения приговора — о том, что собираются сделать с его телом после казни. Но спрашивать он не стал. Термин «благословенное неведение», похоже, был придуман именно для таких случаев.

— Вы не находите всё это немного жестоким, мистер Уилкинсон? — вздохнул Альберт.

Стражник добродушно улыбнулся:

— Да вы что! Это ж просто физическое упражнение, укрепляет ноги и эту, как её…

— Сердечно-сосудистую систему, — мрачно подсказал Спенглер.

— Её самую, и способствует набору веса, и вообще полезное — все врачи хором говорят…

— Тюремные врачи? — уточнил Альберт.

— А как же! — рассмеялся Уилкинсон. — Откуда другим-то врачам про энто знать?

Спенглеру это соображение не показалось особенно смешным, но зато навело на новую мысль.

— Кстати, о врачах… — небрежно заметил он.

Уилкинсон помотал головой.

— И не думайте, сэр, — предупредил он. — Наш ответственный за это дело подопечных вообще терпеть не может, а джентльменов вашего рода занятий, не в обиду будь сказано, — особо.

Так зачем нанимался работать в «каменную кружку», хмыкнул про себя Спенглер. Разумеется, ответ был очевиден. Именно поэтому. Альберт мимоходом полюбопытствовал, каково приходится бедолагам, действительно нуждающимся в медицинской помощи… таких должно быть немало, даже не считая «оказавших сопротивление при аресте». Однако тут же отбросил лишние мысли и улыбнулся охраннику как можно дружелюбней.

— Но посудите сами, мистер Уилкинсон, это же просто неправильно, — вкрадчиво начал он. — Меня через две недели вздёрнут на виселицу! Я должен… подготовиться, так ведь? Поразмыслить о прожитой жизни, покаяться в грехах, в общем, подумать о душе — а не бегать, как белка, в колесе! И какая разница — одним человеком больше, одним человеком меньше? — «Тем более, что оно всё равно крутится вхолостую», хотел прибавить он, но удержался.

По какой-то хитрой механике словоплетения ложь, выходящая за пределы разумного, перестает выглядеть как ложь. Альберт не сомневался, что стражника этой туфтой не купишь — нехватка интеллекта у таких людей прекрасно возмещалась опытом. С тем же успехом можно было говорить прямо, но Спенглер уже плохо помнил, как это делается.

— Всё не так просто, сэр, — возразил Уилкинсон. — Кто работает, определяются заранее. Нужное количество как-то хитро вычисляется, линейкой, потом составляется список на неделю… Недостачу сразу заметят.

Всюду бюрократия, мрачно подумал Альберт. Не то чтобы он имел что-нибудь против… чем бумаги важнее дел, тем больше простора для махинаций. Цифрами и словами жонглировать легче, чем кусочками реальности.

— Единственный способ — поставить вместо вас кого-то другого, — продолжал охранник. — Но для этого нужно договариваться с распорядителем. А это… хлопотно, вы понимаете.

Спенглер понимал. Начался деловой разговор. Он наклонился и вытащил из-под кровати корзинку фруктов.

— Вы любите кумкваты, мистер Уилкинсон?

— Да я-то не особо, вот моя хозяйка… — охотно ответил стражник. — Но они дорогие, заразы, — сокрушенно заметил он.

— Тогда передайте ей от меня, с наилучшими пожеланиями, — светски улыбнулся Спенглер, с некоторым трудом поднявшись, подойдя к окошечку и протянув в него корзинку.

— Благодарю вас, сэр, — вежливо ответил охранник. — Но учтите, распорядителя ведь тоже нужно… заинтересовать.

Альберт кивнул. Это было вполне предсказуемо.

— Все будущие корзинки тоже будут ваши, — пообещал он. — Если вы пойдёте мне навстречу. А дальше распоряжайтесь ими по своему усмотрению.

Спенглер завалился обратно на кровать, закинул руки за голову и потянулся всем своим измученным телом. Теперь с едой придётся ждать до вечерней баланды. Он жалел о корзинках, но только самую малость. Сделка по всем статьям вышла выгодная. Да благословят боги сердобольных тетушек, которые так охотно сочувствуют «заблудшим овечкам»! И охранников-гуманистов заодно. Могли ведь и просто отбирать. Ну, его умение налаживать отношения тоже помогло. В этом он мастер, каких поискать…

Альберт понаслаждался бездельем ещё несколько минут и резким толчком поднял себя с кровати. Морщась, осмотрел ладони: внутренняя сторона пальцев заметно пострадала от узкого поручня. Но могло быть и хуже: в некоторых тюрьмах вместо колёс использовали вороты. Он вытащил из-под подушки сильно сточившуюся ложку, подошёл к камню с кольцом и принялся выскребать вкруг него цемент.

Работа немногим легче «прогулки», но, по крайней мере, у неё была цель. И он работал на себя.

 

— Это предварительный вариант, — объявил Мойст фон Липвиг, указывая на стену. На ней красовался плакат, в середине которого была изображена черно-белая жанровая сценка: нахмуренный горбоносый человек сидел за длинным столом лицом к зрителю, с торца стола клерк просматривал конторскую книгу, а напротив него стоял растерянный деревенский парень, беспомощно шарящий в сумке у пояса. Над головой последнего курсивом с вычурными завитками были выписаны слова: «Я знал тебя, что ты человек жестокий…» В верхней трети плаката крупные печатные буквы возвещали: «ОН ХРАНИЛ ДЕНЬГИ ПОД МАТРАСОМ. НЕ ПОВТОРЯЙ ЕГО ОШИБОК!» Внизу рисунка шло пояснение: «ПУСКАЙ ДЕНЬГИ В РОСТ. КТО СКАЗАЛ, ЧТО БОГИ ПРОТИВ?!»

— Остроумно, — признал лорд Ветинари. — Но я всегда полагал, что эта история имеет по большей части аллегорический смысл, — весело заметил он. — Знаете, предостережение людям, которые пренебрегают данными им талантами. Или, хуже того, употребляют их не по назначению.

— В самом деле?! — с прекрасно отработанным искренним удивлением поднял брови Липвиг. — Надо же. Никогда бы не подумал. Заменить? — предложил он добродетельным тоном энтузиаста, готового на любые жертвы ради общего дела.

Патриций ответил улыбкой, краткой, как вспышка молнии.

— Не стоит. Каждый понимает божественные слова в меру своего разумения. А рисунок весьма выразителен.

— Я передам ваши слова художнику, — пообещал Липвиг. — Он будет польщён.

На следующем плакате росло денежное дерево с пышной листвой из банкнот. Кое-где из-под кроны выглядывали крупные грозди металлических монет мельче доллара.

Надпись сверху гласила: «Доверьте сбережения нам, и они принесут плоды!» Ниже шло: «Храните деньги в Анк-Морпорском королевском банке, если они у вас есть. Если нет — приходите за кредитом».

— Очень доходчивая… как вы это называете… социальная реклама?

Мойст кивнул, изо всех сил стараясь выглядеть скромным.

— И это тоже, — он показал на стол, где стояло несколько вещиц. — Копилка в виде Анк-Морпорского королевского банка. — Бок копилки украшала броская надпись «Ни гроша не отложил — понапрасну день прожил!» — А это что-то вроде игрушки, — он коснулся маленькой копии Монетного Двора. Из щели в крыше, как у настоящего, выступало колесо. Ветинари дотронулся до него пальцем и толкнул. Колесо не сдвинулось.

— Так не получится, — поспешил объяснить Мойст. — Надо…

Патриций, подняв руку, прервал его на полуслове. Взял со стола игрушку, внимательно осмотрел её со всех сторон и поставил обратно.

— Вы не найдёте мне пенни, мистер Липвиг? — спросил он.

— Это моя работа, сэр, — лучезарно улыбнулся глава Монетного Двора и протянул Патрицию требуемое.

Тот бросил пенни в небольшую щель рядом с колесом. Раздался звук упавшей монеты, и колесо закрутилось. Оба наблюдали за его движением: Ветинари невозмутимо, а Липвиг — подчёркнуто незаинтересованно. Оно постепенно замедляло ход и наконец остановилось. Патриций снова дотронулся до обода — и на этот раз оно завращалось, а на поддон внизу звякнул пенни.

— «Деньги должны крутиться!» — прочёл Патриций надпись на фасаде маленького Двора. — Денежные потоки вращают колёса коммерции. Весьма наглядно. — Ветинари ещё раз подтолкнул колесо, ускорив движение, и посмотрел на Мойста. — Все колёса должны вращаться на благо города, не так ли?

— Кроме ступального колеса в Танти, — рассеянно заметил Мойст, заглядевшийся на мелькающие спицы.

Ветинари вздёрнул бровь.

— Прошу прощения, мистер Липвиг? — его тон приобрёл холод и остроту бритвенного лезвия.

Мойст вздрогнул, осознав, что ответил на риторический вопрос.

— Я имел в виду… — пробормотал он, — оно ведь крутится вхолостую? Хотя могло бы приносить городу пользу.

— Почему вы решили, что оно крутится вхолостую? — с тщательно выверенным напускным терпением поинтересовался Патриций.

— Но ведь я сам… то есть мне так говорили, — опомнился наконец Мойст.

— Мистер Липвиг, мистер Липвиг, — вздохнул Патриций. — Я бы предположил, что человек вашего жизненного и профессионального опыта будет с меньшим легковерием относиться к тому, что ему говорят. Колесо Танти даёт энергию для нужд самой тюрьмы и нескольких внешних объектов. Так было всегда, с его постройки, и так будет впредь.

— Но тогда почему…

Ветинари снова поднял руку, жестом, принуждающим собеседника замолчать.

— А на этот вопрос попробуйте ответить сами, мистер Липвиг.

Мойст подтолкнул лёгкое игрушечное колесо, думая о другом — тяжёлом, мрачном и угнетающем.

Ответить было нетрудно. Потому что только одно хуже, чем чувствовать себя чьим-то инструментом. Чувствовать себя бесполезным инструментом.

Мучения меча, которым режут хлеб, молотка, ржавеющего на чердаке, механизма, запущенного на холостой ход…

Липвиг всё ускорял и ускорял движение колеса.

Груды старых писем на Почтамте. — «Доставляй нас!»

Голем на дне моря. — «Он нёс послание сквозь время…«

Деньги, зарытые в землю. — «У Вас Талант, Мистер Липвиг…»

И зимняя трущобная гостиница, в которой он повернулся лицом к стене…

Мойст решительно опустил ладонь на бешено крутящееся колесо и поднял глаза на Патриция — честные, искренние, прозрачные до самого донышка глаза.

— Потому что сознание своей полезности обществу, — голосом таким же искренним и невинным, как этот взгляд, произнёс он, — само по себе привилегия, которую ещё нужно заслужить?

Ветинари улыбнулся, на этот раз улыбкой человека, который увидел что-то крайне занимательное.

— Интересная концепция, — заметил он, дотронувшись до игрушечного Двора. — Но, боюсь, несколько нежизнеспособная. — Колесо закрутилось, и на поддон выпала монета.

— Не смею больше отрывать вас от вашей деятельности на благо города, — словно и не замечая теперь-в-самом-деле-неподдельного удивления Мойста, сказал он. Повернулся, но остановился, кончиками пальцев вытащил из нагрудного кармана платок и уронил на стол. — Вытрите руку, мистер Липвиг.

Мойст разжал правую ладонь и увидел на ней слабо кровоточащую царапину, оставленную кромкой колеса. Самоиронически хмыкнул и промокнул красные капли, глядя в лицо жестокому человеку, который жнёт, где не сеял, и собирает, где не рассыпал.

Надо будет сказать, чтобы края закруглили или обили чем-нибудь, подумал Липвиг. А то ведь дети порежутся…