Глава 4
МЫ МАЛЬЦЫ ВОЛЬНЕЦЫ
По дороге домой ничего не случилось. Небо хранило голубизну, овцы не гоняли по лугу задом наперед, и все дышало тихим, знойным спокойствием. Крысоед сидел на дорожке возле кухонной двери, держа что-то в когтях. Он схватил это в зубы, как только заметил Тиффани, и живо порскнул за угол дома мелкой вороватой рысью всех котов, когда у них рыло в пуху. Тиффани слишком хорошо умела швыряться комьями сухой земли.
Но, по крайней мере, это что-то у него в зубах не было сине-рыжим.
— Гляньте на него, — сказала Тиффани. — Мохер трусливый. Ух, я бы его хотела отучить лазить по гнездам, видеть не могу, как он таскает птенцов. Такая жалость.
— Я тоже видеть не могу, такая жалость, — сказал жаба из кармана ее передника. — Как ты насчет того, чтобы ходить в удобной шляпе с широкими полями?
Они скрылись в маслодельне, куда весь день обычно никто, кроме Тиффани, не заглядывал.
В кустах у двери происходил приглушенный разговор.
— Чего мальца карга рекла?
— Рекла, есть ее желание, чтобы энтому коту не растекаться по древу и не цапать мальца птах писклятков.
— Энто? Кривенс! Нае проблемо!
Тиффани усадила жабу на стол как могла бережно.
— Что ты ешь? — спросила она. Вежливость всегда требует предложить гостям угощение.
— Обычно слизяков и червяков, я к ним привык, — сказал он. — Это было нелегко. Если у тебя их нет, ничего страшного. Я полагаю, ты не ожидала, что жаба завернет в гости.
— А как насчет молока?
— Очень мило с твоей стороны.
Тиффани принесла молока, налила в блюдце и стала наблюдать за тем, как жаба перебирается туда через край.
— Ты был прекрасным принцем? — спросила она.
— Что ж, может быть, может быть, — ответил жаба, хлюпая молоком.
— Почему Мисс Тик заколдовала тебя?
— Она? Ха, она бы не сумела. Это серьезная магия, превратить кого-то в жабу, но сохранить ему человеческий разум. Нет, это была фея-крестная. Никогда не становись поперек дороги женщине со звездочкой на палочке, юная леди. Есть у них в характере эдакая жилка.
— Почему она это сделала?
Судя по виду, жаба был в замешательстве.
— Я не знаю, — сказал он. — Это все как бы... в тумане. Я просто сознаю, что был человеком. По крайней мере, мне кажется, что сознаю. У меня от этих мыслей мурашки порой бывают. Проснешься ночью и думаешь: а я вправду когда-то был человеком? Или я был жабой, которая действовала ей на нервы, и она заставила меня просто думать, что я прежде был человеком? Это было бы неплохим наказанием, верно? Предположим, что мне просто не в кого превратиться обратно?
Жаба устремил на нее тревожные желтые глаза.
— В конце концов, заморочить голову жабе — это гораздо проще, чем превратить... м-м... сто шестьдесят фунтов человека в шесть унций жабы, так? В конце концов, куда же делась оставшаяся масса тела, я задаюсь вопросом. Она что же, как бы осталась где-то валяться? Очень неуютная мысль. Я хочу сказать, у меня есть одно-два воспоминания из времен, когда я был человеком, но что такое воспоминания? Просто мысли у тебя в мозгу. Ты не можешь быть уверен в том, что это реально. Честно скажу, я однажды ночью, после того, как накануне съел несвежего слизняка, проснулся от собственного крика. С поправкой: собственного квака. Благодарю за молоко, оно было превосходное.
Тиффани долго и молчаливо смотрела на жабу.
— Знаешь, — сказала она, — в магии намного больше сложностей, чем я думала.
— Хлопки-хлопки хлоп! Пи-пи, пи-пи. Эччч, бедный мальца я, пики-пики.
Тиффани подбежала к окну.
На тропинке был Фиггл. За плечами тряпичные крылышки, а на голове заостренная спереди, вроде клюва, соломенная шапка. Он кружил на месте, прихрамывая и подпрыгивая.
— Эччч, пики-пики! Хлопки-хлоп! Со всех сил надеюся, что близки нету киски! Ой мне, ой! — орал он.
А чуть ниже по тропе Крысоед, архивраг птенцов, скользил к нему и облизывался. В то мгновение, как Тиффани вдохнула, чтобы закричать, кот прыгнул и приземлился всеми четырьмя лапами на человечка.
Вернее, точно на то место, где человечек был: тот сделал в воздухе сальто и оказался прямо перед мордой кота, ухватил обеими руками за уши Крысоеда и заорал:
— Вижу-вижу, кися рыщет, птахов ищет! А получи гостинчик от писклятков, хитроморда!
И крепко боднул кота в нос. Крысоед перекувыркнулся, свалился брюхом вверх, глаза к переносице, и в оцепенении глядел на человечка, который навис над ним и закричал:
— ПИ — ПИ!
Тут Крысоед воспарил над землей в самых лучших кошачьих традициях, дунул прочь по тропе, как огненная ракета, в открытую дверь маслодельни, стрелой мимо Тиффани, и спрятался под мойкой.
Фиггл оглянулся, ухмыляясь, и заметил Тиффани.
— Пожалуйста, не убега... — торопливо проговорила она, но тот уже превратился в размытую полоску.
По тропинке к дому шла ее мать, и так быстро, что Тиффани едва успела спрятать жабу в карман передника.
— Где Вентворт? Здесь? Он вернулся? — спрашивала мать настойчиво. — Да говори же!
— Он разве не с тобой был, на стрижке, мам? — сказала Тиффани, мгновенно занервничав. Она чувствовала, что паника струится от матери, словно дым.
— Мы его не можем найти! — В глазах у матери было дикое выражение. — Я спиной к нему была всего минуту! Ты его не видела, ты уверена?
— Он же не дошел бы сам оттуда сюда, всю дорогу...
— Иди, погляди в доме! Давай!
Миссис Болит ушла так же быстро, как появилась. Тиффани спешно высадила жабу на пол и подтолкнула его в убежище под мойкой. Жаба квакнул. Ошалелый от страха Крысоед вылетел из-под мойки, лапы крутятся, как спицы колеса, и дунул за дверь.
Тиффани поднялась на ноги. Ее первая, постыдная, мысль была: «Он сам хотел пойти смотреть стрижку. Как он мог потеряться? Он пошел с мамой, с Ханной и Занозой!»
Ну и как внимательно Заноза с Ханной приглядывали за ним, когда там вокруг молодые парни?
Она пыталась притвориться сама перед собой, что не подумала этого, но у нее была предательская способность хорошо ловить себя на лжи. В этом и есть горе от ума: иногда он думает больше, чем вы его просили.
Но Вентворту никогда не было интересно уходить от людей куда-то далеко! До загонов для стрижки отсюда полмили! И не ходит он так быстро. Через несколько футов плюхается на землю и требует сладкого!
Но тут станет немножко лучше и спокойнее жить, если он потеряется насовсем...
Вот и опять пришла отвратная, постыдная мысль, и Тиффани постаралась ее придушить, занявшись делом. Прежде всего, взяла из горшка сластей — приманку — и шелестела бумажным мешочком, бегая по комнатам.
Она слышала топот ботинок со двора — пришли мужчины, которые были на стрижке — но продолжала заглядывать под кровати, в шкафы и кладовки, даже там, где дверцы были слишком высоко для Вентворта, и потом снова заглядывала под кровати, под которые уже заглядывала, потому что это такие поиски. Это такие поиски, когда вы обшариваете чердак, хотя знаете, что дверь туда всю жизнь стоит на замке.
Через несколько минут она услышала два-три голоса вокруг дома, которые звали Вентворта, и потом голос отца:
— Пробуем по реке!
...и это значит, отец тоже не в себе, потому что Вентворт никогда не пошел бы в такую даль кроме как за взятку. Не тот он ребенок, чтобы ему нравилось хоть где угодно, если там нет сластей.
Это твоя вина.
Мысль обдавала холодом, словно кусок льда у нее в мозгу.
Это твоя вина, потому что ты не так уж его любила. Он появился, и ты больше не младшая, и ты вынуждена везде и всюду таскать его за собой, и ты все время желала — разве нет? — хоть бы он испарился.
— Неправда, — шепотом сказала Тиффани. — Я к нему... совсем не плохо...
Но и не совсем хорошо относилась, признай. Особенно время от времени. Он не умел нормально играть, и никогда не делал то, что ему говорят. Ты думала, что было бы лучше, если б он вообще потерялся.
И все равно, — добавила она мысленно, — невозможно все время относиться хорошо к тем, у кого постоянно текут сопли. Все равно... хотела бы я знать — а что, если...
— Я хотела бы, чтобы мой брат нашелся, — сказала она громко.
Никакого результата это не дало. Но в доме полно людей, которые открывали-закрывали двери, звали, мешались друг у друга на дороге... а Фигглы, похоже, были застенчивы. Хотя у многих лица напоминали выглядывающий из рыжих волос кулак.
Не «хоти чтобы», говорила Мисс Тик. Делай.
Она спустилась в нижние комнаты. Здесь были даже несколько женщин, что пакуют шерсть на стрижке. Сейчас они сгрудились вокруг ее матери, которая сидела, плача, возле стола. Тиффани никто не заметил. Так часто случалось.
Она проскользнула в маслодельню, тщательно прикрыла за собой дверь и нагнулась, всматриваясь в темноту под мойкой.
Дверь с треском распахнулась, вбежал отец. Он остановился посреди комнаты, а Тиффани взглянула на него снизу вверх, как застуканная на месте.
— Дочка, не может его там быть! — сказал он.
— Ну, э... — сказала Тиффани.
— Наверху смотрела?
— Даже на чердаке, пап.
— Ну... — отец явно был и в панике, и в раздражении. — Иди... делай хоть что-нибудь!
— Хорошо, пап.
Когда дверь за ним захлопнулась, Тиффани снова заглянула под мойку.
— Жаба, ты там?
— Ужасное убожество и нищета в смысле поживы, — ответил жаба, выползая. — Ты там чистоту развела, хоть бы паучишко какой.
— У меня серьезное дело! — резко сказала Тиффани. — Мой младший брат пропал. Средь бела дня! На ровном месте, где вокруг все на несколько миль видно!
— Ой, квак твою... — сказал жаба.
— Пардон? — сказала Тиффани.
— Э... я позволил себе выразиться по-жабьи, — ответил он. — Прости, но...
— То, что творится, это связано с колдовством? — сказала Тиффани. — Связано, так?..
— Надеюсь, что нет, — ответил жаба, — но думаю, что да.
— Эти человечки украли Вентворта?
— Кто, Фигглы? Они детей не воруют!
Что-то было такое в том, как жаба это сказал: «Они детей не воруют»...
— Ты знаешь, кто забрал моего брата, так? — требовательно спросила Тиффани.
— Нет. А вот они могут знать, — сказал жаба. — Послушай, Мисс Тик меня предупреждала, что тебе совсем не следует...
— Моего брата украли, — проговорила Тиффани жестко. — Ты намерен сказать мне, чтобы я ничего не делала?
— Нет, но...
— Вот и хорошо! Где сейчас Фигглы?
— Убрались и затаились, полагаю. Тут ведь розыски, в конце концов, полно народу, но...
— Как их вызвать? Они мне нужны!
— Эмм, Мисс Тик сказала...
— Как их вызвать?
— А... Так ты действительно хочешь их позвать назад? — проговорил жаба с похоронным видом.
— Да!
— Такое желание просто редко у кого возникало, — сказал жаба. — Они ведь не то, что домовые. Если у вас в доме завелись Нак Мак Фигглы, обычно лучшее средство — съехать. — Он вздохнул. — Скажи, твой отец — человек пьющий?
— Пиво иногда, — сказала Тиффани. — При чем это здесь?
— Только пиво?
— Ну, мне полагается не знать про то, что называется Особое овечье Наружное. Бабушка Болит обычно готовила его, в старом коровнике.
— Крепкая вещь, да?
— Разъедает ложки, — сказала Тиффани. — Это для особых случаев. Женщинам его нельзя, отец говорит, от этого на груди растут волосы.
— Тогда, если хочешь быть уверена, что Нак Мак Фигглы объявятся, принеси это, — сказал жаба. — Сработает, поверь мне.
Через пять минут у Тиффани все было готово. Мало что можно спрятать от ребенка, который не ведет себя шумно и не страдает плохим зрением, поэтому она знала, где бутылки хранятся, и добыла одну. Пробка вбита через тряпку, но это была старая пробка, и ее можно подковырнуть и вытащить концом ножа. От Наружного духа у Тиффани слезились глаза.
Она собралась налить золотисто-коричневой жидкости в блюдце.
— Нет! Нас обоих затопчут насмерть, — сказал жаба. — Просто подержи бутылку открытой.
Дух поднимался из горлышка, и было видно прозрачное колыхание, словно в летний зной над камнями.
Тиффани чувствовала, как в прохладной полутьме маслодельни ощущается прикованное к одной точке внимание.
Она села на доильную табуретку и сказала:
— Ну ладно. Выходите.
Их были сотни. Они высовывались поверх бадей. Спускались на веревочках с потолочных балок. Бочком выбирались из-за сыров на полках. Выползали из-под мойки. Появлялись из мест, где в жизни не подумаешь мог бы прятаться тот, у кого волосы как взрыв оранжевой сверхновой.
Они все были примерно шести дюймов ростом и синие, хотя не поймешь — цвет кожи у них такой или это из-за татуировок, что были у каждого везде, где не росли волосы. Одеждой им служили короткие кильты, иногда еще кое-что — кожаные жилеты и вроде того. У некоторых были надеты на голову, как шлемы, крысиные или кроличьи черепа. И все как один — с висящими за спиной мечами длиной почти в собственный рост.
Но что сильнее всего бросилось Тиффани в глаза — они ее явно побаивались. Почти все упорно разглядывали свои ноги, а это было зрелище не для слабого сердца, потому что ноги у них были большие, грязные, и частично в обмотках из чьих-то шкурок, вместо обуви. Ни один из них не хотел встретиться с ней взглядом.
— Это вы тут наносили воды в бадьи? — спросила она.
Шорох, с которым шаркали, переминаясь, множество ног, покашливания, и недружный хор: «Айе».
— И дрова в ящик?
Опять недружный хор «Айе».
Тиффани одарила их гневным взглядом.
— А барана помните?
Тут они все стали смотреть себе под ноги.
— Почему хотели украсть у нас барана?
Бормотание и подталкивание друг друга локтями, наконец один человечек снял свой шлем из кроличьего черепа и стал нервно крутить в руках.
— Хотелося нам ести, мистрис, — пробормотал он. — Но как стало нам ведомо, что это твое, то в загон возвернули мы бестию единым духом.
У всех был такой убитый вид, что Тиффани сжалилась над ними.
— Ну что ж. Я полагаю, вы не стали бы красть, если бы не были такими голодными, — сказала она.
В ответ она получила несколько сотен изумленных взглядов.
— Ой стали бы, мистрис, — ответил крутильщик шлема.
— Стали бы?
В голосе Тиффани было такое удивление, что крутильщик оглянулся на ряды соратников за поддержкой. Они все закивали.
— Да, мистрис. Нам пристало. Мы славный хитный народ. Так, парни? Что есть наша слава?
— Хити! — крикнули синие человечки.
— А что еще, парни?
— Пити!
— А что еще?
— Лупити!
— А что еще?
В ответ на этот вопрос последовало некоторое размышление. Но потом они пришли к решению.
— Пити да лупити!
— Было чевойто еще, — пробормотал шлемокрут. — Эччч, да. Поведайте карге, парни!
— Хити, да пити, да лупити! — прокричали радостно синие человечки.
— Поведайте мальца карге, кто мы есть, парни, — сказал крутильщик шлема.
Послышалось кррык сотен маленьких мечей, выхваченных и вскинутых над головой.
— Нак Мак Фиггл! Мы Мальцы Вольнецы! Без царёв! Без королёв! Без господ! Без хозяев! Боле нас не надурят!
Тиффани смотрела на них во все глаза. Они тоже пристально смотрели на нее, ожидая, что будет она делать, и чем дольше она молчала, тем более тревожный у них становился вид. Они опустили мечи, заметно смущаясь.
— Но мы на добро могучей карги не дерзаем, только что коли разве вот ежели славное питье, — сказал крутильщик, шлем отчаянно вращался у него в руках, взгляд на бутылке Особого овечьего Наружного. — Не удружишь ли ты нам?
— Я вам? — сказала Тиффани. — Я хотела, чтобы вы мне удружили! У меня похитили брата средь бела дня!
— Ой вэйли, вэйли-вэйли... — сказал крутильщик шлема. — Так пришла она. Пришла она, забирая. Не поспели мы! Кралева’крала’пять!
— Одного, у меня их не пятеро! — сказала Тиффани.
— Он говорит: «Королева украла опять», — сказал жаба. — Он говорит о Королеве э...
— Захлопнись, варопайка! — рявкнул шлемокрут, но его заглушили горестные стоны и вопли Нак Мак Фигллов. Они хватали себя за волосы, топали ногами, выкрикивая: «Чёрендень!» и «Вэйли вэйли вэйли!» а жаба препирался со шлемокрутом, и все вопили громче и громче, стараясь друг друга перекричать...
Тиффани встала.
— Молчать всем! — сказала она.
На присутствующих пала тишина, если не считать пошмыгивания носом и слабых «вэйли» в задних рядах.
— Мы толечко нутро себе хотели облегчить, мистрис, — проговорил шлемокрут, в страхе присев на корточки.
— Не смейте делать это тут! — отрезала Тиффани, содрогаясь от возмущения. — Это маслодельня! У меня здесь чисто!
— Э-э... «облегчить нутро» у них означает «оплакать свою злую судьбу», — сказал жаба.
— Ибо ежели Кралева пришла, стало быть, наша келда слабнет-гаснет, — сказал крутильщик, — и будет некому за нами приглядети.
«Приглядеть за нами», подумала она. Их сотни, каждый мог бы победить на соревнованиях Сверни Набок Нос, и они горюют, что некому будет за ними приглядывать?
Тиффани набрала воздуха в грудь.
— Моя мать сидит в доме и плачет, — сказал она. — И... «и я не знаю, как ее утешить, — прибавила она мысленно, — я этого совсем не умею, никогда не знаю, что сказать». И проговорила вслух: — Она хочет, чтобы моего брата вернули. Очень. — И добавила, хотя ей дико не хотелось это говорить: — Он у нее самый любимый.
Тиффани указала рукой на шлемокрута, он попятился.
— И прежде всего, — сказала она, — до каких пор я должна про тебя думать «шлемокрут»? Как тебя зовут?
Она услыхала, что Нак Мак Фигглы поперхнулись своим собственным дыханием, и бормотание одного из них:
— Айе, она как есть карга. То карговской вопрос она вопросила!
Шлемокрут оглянулся на своих, словно за помощью, и пробубнил:
— Мы своих прозваний не выдаваем.
Но кто-то, из относительной безопасности задних рядов, сказал:
— Карге перечить негоже!
Маленький человечек посмотрел вверх очень тревожным взглядом.
— Я в клане Большой, мистрис, — проговорил он. — И прозвание мое... — он сглотнул, — Роб Всякограб Фиггл, мистрис. Но я тебя слезно прошу, не спользуй это против меня!
Тут жаба был наготове.
— Они думают, что в их именах заключается волшебство, — негромко подсказал он. — Фигглы не выдают своих имен, чтобы их никто не записал.
— Айе, да не впишут прозвания наши в куда-ментищи, — сказал Фиггл.
— В повестки да оредрюги судебные, — сказал другой.
— Али «В розыске»! — сказал еще кто-то.
— Айе, да в счета, протоколы-показания, — еще кто-то.
— Да ни в заявления исковые, ни в описи долговые!
Фигглы озирались по сторонам, в панике от одной мысли о всяких страшных вещах, что можно написать на бумаге.
— Они думают, в записанных словах — особое могущество, — шепнул жаба. — Думают, что всякое написанное слово — колдовство. Слова повергают их в тревогу. Видишь их мечи? Они начинают светиться голубым светом, если адвокат где-нибудь поблизости.
— Ладно, ладно! — сказала Тиффани. — Мы разобрались хоть с чем-то. Я обещаю его имя не записывать. А сейчас расскажите мне про Королеву, которая забрала Вентворта. Она Королева чего?
— Не можно речь о том вслух, мистрис, — ответил Роб Всякограб. — Слышит она свое имя, да приходит.
— Собственно говоря, это правда, — сказал жаба. — С ней лучше не встречаться. Никогда.
— Она скверная?
— Хуже. Говори о ней просто — Королева.
Айе, Кралева, — сказал Роб Всякограб. Он смотрел на Тиффани встревоженными, блестящими глазами. — Бабушки онученя, у коей в кости были холмы сии, о Кралеве не ведаешь? Ты Дженни Зелензуб насувала, да Безглавцу зрела в очи, а не ведаешь? Пути те не казали, вовсе ты карга ли?
Тиффани одарила его ледяной улыбкой. Потом склонилась к жабе и прошептала:
— При чем тут Бабушкины онучи? Почему он спрашивает, не коза ли я?
— Насколько я мог понять, — ответил жаба, — их изумило, что ты не знаешь о Королеве и э-э... колдовских путях, о козе просто забудь, а «онученя» значит «внучка». Они полагают, что раз ты внучка Бабушки Болит и выстояла против монстров, значит, Бабушка научила тебя колдовству. Ты не могла бы поднять меня к уху поближе?
Тиффани подняла его, и жаба шепнул:
— Я не рекомендовал бы их разочаровывать, а?
Она сглотнула.
— Бабушка никогда не говорила со мной ни о каком колдовстве... — начала Тиффани, но вдруг остановилась. Верно, никогда не говорила. Только показывала каждый день.
...Как-то раз одну из лучших собак Барона поймали, когда она пыталась загрызть овцу. Это ведь была охотничья собака, в конце концов, и она как-то попала без присмотра на пастбище, и раз овца побежала — собака погналась...
Барон знал, какое наказание полагается за потраву овец. На Мелу были законы — такие старинные, что никто и не помнил уже, кем они установлены, и этот закон знали все: нельзя оставлять в живых собаку, которая убивает овец.
Но эта собака стоила пять сотен золотых долларов, и вот — рассказывалось в истории — Барон послал своего слугу в холмы, к хижине на колесах, где жила Бабушка Болит. Она сидела на приступке, курила свою трубку и наблюдала за стадом.
Человек подъехал к ней верхом и не потрудился сойти с коня. Это не самый верный поступок, если вы хотите, чтобы Бабушка Болит была вам другом. Железные подковы оставляют выбоины в мягкой почве, вредя дерну. Бабушка Болит этого не любила.
Он сказал:
— Барон повелевает, чтобы вы изыскали способ спасти его собаку, мистрис Болит. В награду он пожалует вам сто серебряных долларов.
Бабушка улыбнулась, глядя вдаль, посидела, попыхивая своей трубкой, а потом отвечала:
— Кто поднимет оружие на своего лорда — будет повешен. Кто голодает и украдет овцу своего лорда — будет повешен. Собака, что убивает овец — должна быть убита. Вот законы этих холмов, а эти холмы у меня в кости. Что такое барон, ради которого надо рушить закон?
И снова стала смотреть на овец.
— Эта земля принадлежит барону, — сказал слуга. — Закон здесь — его закон.
От взгляда, что Бабушка Болит обратила на него, волосы у него поседели. Так рассказывалось в истории. Но во всех историях о Бабушке Болит было чуток чего-то, похожего на «Волшебныя Сказки».
— Если это, как ты говоришь, его закон — пусть он сломает его и посмотрит, что может статься тогда, — сказала она.
Несколько часов спустя, Барон послал к ней своего бейлифа, что был куда важнее слуги, но знался с Бабушкой Болит куда больше. Он сказал:
— Миссис Болит, Барон желает, чтобы вы использовали свой высокий авторитет и спасли его собаку. Он счастлив будет выделить в ваше распоряжение пятьдесят золотых долларов, чтобы уладить эту сложную ситуацию. Я уверен, что вы сумеете позаботиться о благе всех, кто имеет отношение к этому делу.
Бабушка курила трубку и глядела на новорожденных ягнят. Потом сказала:
— Ты говоришь слово за своего хозяина, твой хозяин говорит за свою собаку. Кто скажет слово за эти холмы? Где этот Барон, ради которого надо рушить закон?
Рассказывают, что когда Барону передали эти слова, он долго молчал. Но, хотя он был напыщен, и часто упрям, и слишком спесив, он был неглуп. Вечером он пришел к хижине и сел рядом на траву. Через некоторое время Бабушка спросила:
— Я могу тебе чем-то помочь, мой лорд?
— Бабушка Болит, я пришел просить за жизнь своей собаки.
— Принес с собой свой блеск и тяжесть?
— Я не принес ни серебра, ни золота, — сказал Барон.
— Хорошо. Если закон рушится от блеска и тяжести, грош цена тому закону. Так что же, мой лорд?
— Я прошу, Бабушка Болит.
— Пробуешь сломать закон словом?
— Так и есть, Бабушка.
В истории говорится, что Бабушка посидела, глядя на закат, а потом сказала:
— Тогда приходи к маленькому каменному амбару завтра на заре, и посмотрим, сумеет ли старая собака научиться новым штукам. Там будет решение. Спокойной ночи тебе.
Почти вся деревня была наутро возле амбара. Бабушка появилась там с небольшой повозкой. В повозке была овца и ее новорожденный ягненок. Бабушка закрыла их в амбаре.
Привели собаку. Она сильно нервничала и злилась, потому что просидела ночь на цепи в хлеву, и пыталась наброситься на мужчин, которые держали ее на двух ременных сворках. Она была очень космата и клыкаста.
Приехал Барон с бейлифом. Бабушка Болит кивнула им и отворила дверь амбара.
— Миссис Болит, вы пускаете собаку в амбар с маткой и ягненком? — спросил бейлиф. — Хотите, чтобы пес подавился до смерти?
Особо много смеха не послышалось в ответ. Бейлифа не очень-то любили.
— Посмотрим, — сказала Бабушка.
Мужчины подтащили пса к амбару, впихнули внутрь и единым духом захлопнули дверь. Все кинулись к маленьким окошкам.
Внутри заблеял ягненок, зарычала собака, потом раздался голос овцы. Но не обычный овечий голос. В нем была натянутая струна.
Что-то ударило в дверь изнутри так, что та заходила ходуном. В амбаре взвыла собака.
Бабушка Болит подняла Тиффани к окошку.
Дрожащий пес пытался встать на ноги, но не успел: на него снова налетела овца, семьдесят фунтов ярости так и врезались, как стенобитный таран.
Бабушка опустила Тиффани на землю и раскурила трубку. Мирно попыхивала, пока у нее за спиной каменный амбар весь трясся и оттуда летел собачий визг и вой.
Через пару минут она кивнула мужчинам. Те отперли дверь.
Пес выскочил оттуда на трех лапах, но не смог пробежать и нескольких футов, как овца кинулась из дверей следом и боднула его так, что он покатился по земле.
Он остался лежать. Может, понял, что ему будет за попытку встать.
Бабушка Болит кивнула людям, они схватили овцу и затащили обратно в амбар.
Барон смотрел, и рот у него был открыт.
— Он в прошлом году взял медведя! Что вы с ним сделали?
— Он поправится, — сказала Бабушка Болит вместо ответа на вопрос. — У него сильно побита только гордость. Но на овцу он больше и глаз не подымет, за это дам палец. — Она лизнула большой палец на правой руке и подняла вверх.
Секунду помедлив, Барон тоже лизнул свой большой палец, подошел и прижал к Бабушкиному. Все знали, что это значит. На Мелу договор, заключенный на больших пальцах, нерушим.
— Ради тебя, по твоему слову, был нарушен закон, — сказала Бабушка Болит. — Будешь держать это в памяти, когда сам станешь творить суд? Будешь помнить нынешний день? У тебя на то еще найдется повод.
Барон кивнул ей.
— Пойдет, — сказала она, и тогда их большие пальцы разомкнулись.
На другой день Бабушка Болит все-таки получила от Барона золото. Это была золотистая фольга на обертке унции «Бравого Морехода» — зверский дешевый табак, что Бабушка всегда курила и не признавала другого. Впадала в скверное расположение духа, если бродячие торговцы долгонько не появлялись и табачный запас у нее выходил. Бабушку Болит было не подкупить за все золото в мире, но унция «Бравого Морехода» гарантированно могла привлечь ее внимание.
После того случая жизнь идти стала легче, бейлиф себя вел чуточку терпеливее, когда кто-то задерживался с арендной платой, Барон стал чуточку вежливее, и отец Тиффани как-то вечером сказал после пары пива, что Барону дали взглянуть, какова разъяренная овца, и придет еще день, когда многое переменится, и мать Тиффани шикнула — не надо таких речей, мало ли кто услышит.
А однажды Тиффани слышала, как он тихо сказал ее матери: «Старая пастушья штука. Опытная матка всегда за ягненка дерется как лев. Любой овчар знает».
Вот так это получалось. Вовсе никакой магии. Но в тот раз это было магией; и не переставало ею быть, хоть вы и поняли, как она делается...
Нак Мак Фигглы внимательно наблюдали за ней, лишь изредка отвлекаясь на проникновенный взгляд в сторону бутылки Наружного. Я даже не нашла еще школу для ведьм, думала Тиффани. Не знаю ни одного-единого заклинания. У меня даже нет островерхой шляпы. Мои таланты — делать сыр и не бегать кругами, воздев руки, если случилось что-то плохое. А, да, еще у меня есть жаба.
И я все-таки не понимаю половину того, что они говорят. Но им известно, кто похитил моего брата.
Мне почему-то кажется, что Барон в этом деле не сможет ума приложить. И я тоже. Но думаю, что я не смогу приложить ума более разумно.
— Я... многое помню про Бабушку Болит, — сказала Тиффани. — О чем вы хотели меня попросить?
— Келда нас прислала, — сказал Роб Всякограб. — Чует она, что Кралева идет, беда будет. Рекла нам: скоро станет худо, идите да сыщите каргу новую, из племени Бабушкина, рода Болитова — ей будет ведомо, что делати.
Тиффани обвела взглядом сотни выжидательных лиц. У некоторых Фигглов были в волосах перья, у некоторых на шее ожерелья из кротовьих зубов. Можно ли кому-то, с мечом в его собственный рост, взять и сказать прямо в его синее татуированное лицо: «Вообще-то я совсем не ведьма»? Можно ли обрушить на них такое разочарование?
— А вы поможете вернуть моего брата? — сказала Тиффани. Выражение на лицах Фигглов нисколько не изменилось. Она попробовала снова: — Сможете заодно со мной выкрасть моего брата у Кралевы?
Сотни маленьких, но уродливых лиц чуток оживились и просветлели.
— Эччч, то речь по-нашенски речешь, — сказал Роб Всякограб.
— Не... совсем. Вы не обождете минуту? Мне надо кое-что взять, — сказала Тиффани, стараясь говорить таким тоном, словно знает, что делает. И заткнула пробкой Особое овечье Наружное. Нак Мак Фигглы испустили вздох.
Она быстро нырнула на кухню, отыскала холщовую сумку, взяла из медицинского ящика бинтов и мазей, положила в сумку вместе с Особым Наружным — отец говорил, ему оно всегда помогало — а напоследок, подумав, захватила «Болезни Овец» и сковородку. И то и другое может пригодиться.
Когда Тиффани вернулась в маслодельню, человечков было нигде не видать.
Она знала — надо сообщить родителям, что и как. Но знала и то, что из этого толку не выйдет. Выйдет «прекратила выдумывать». И все равно, если повезет — она вернется с Вентвортом прежде, чем ее вообще хватятся. Но на всякий случай...
У нее в маслодельне был специальный дневник. За сырами требуется надзор, и еще она всегда указывала, сколько масла сделала и сколько молока на это пошло.
Тиффани открыла чистую страницу, взяла карандаш и начала писать, высунув из уголка рта язык.
Нак Мак Фигглы постепенно стали появляться снова. Не то чтобы они просто так высовывались из-за предметов. И определенно не выскакивали на пустом месте из ниоткуда. Они появлялись так же, как облака или языки пламени складываются в лица: кажется, чтобы разглядеть их, надо было только захотеть этого и смотреть попристальнее.
Они в благоговейном трепете следили за движением карандаша, и Тиффани слышала их бормотание:
— Зрите, ползет и виляет писцатая палочка. Карговское дело.
— Эччч, писодейство ей ведомо, это так.
— Но ты нас не запишешь, мистрис?
— Айе, чье прозвание в бумажищах, тому век воли не видать.
Тиффани закончила и прочла записку:
Дорогие мама и папа, я ушла искать Вентворта. Со мной все будет прекрасно (зачеркнуто) надеюсь(зачеркнуто) хорошо, потому что я с друзьями(зачеркнуто) знакомыми(зачеркнуто) теми, кто имел дело с Бабушкой, PS сыры на полке № 3 надо перевернуть, если я завтра не вернусь.
Целую, Тиффани.
Она посмотрела на Роба Всякограба, который успел быстро взобраться по ножке стола и теперь пристально наблюдал за карандашом, на случай если тот станет опасен.
— Вы же могли просто сразу прийти ко мне и попросить, — сказала она.
— Не ведали мы, что искомая — ты, мистрис. Тут ходит куча великучих дев по ферме сей. Не ведали мы, пока ты не словила Вулли Валенка.
Еще может выйти так, что и вправду не я, подумала Тиффани.
— Да, но воровать яйца и овец — вот это было лишнее, — сказала она веско.
— Так они плохо лежали, да и не были гвоздями приколочены, мистрис, — ответил Роб Всякограб, словно это было законное оправдание.
— Они лежали как положено, и яйца гвоздями не прибивают! — отрезала Тиффани.
— Эччч, то во власти твоей — ведать премудрости сии, мистрис, — ответил Роб Всякограб. — Вижу, писодейство свое ты уже совершила, в путь бы нам пора. Ты владеешь пометельником?
— Летаешь ли ты на метле, — бормотнул жаба.
— Э... нет, — сказала Тиффани. — Важнейшая вещь в магии, — добавила она высокомерно, — это знать, когда не пользоваться ею.
— То верно, — сказал Роб Всякограб, соскальзывая по ножке стола вниз. — А поди сюда, Вулли Валенок. — Один из Фигглов, очень напоминающий утреннего яйцекрада, подошел к Робу, и оба чуть пригнулись. — Не вступишь ли, мистрис? — проговорил Роб Всякограб.
Прежде, чем Тиффани успела ответить, жаба сказал углом рта, и у жабы это немало:
— Один фиггл может поднять взрослую женщину. Попробуй растоптать его — не сможешь.
— Я не хочу пробовать!
Очень осторожно Тиффани подняла свой большой ботинок. Вулли Валенок забежал под подошву, и Тиффани почувствовала, что ботинок толкнули снизу вверх. Это было как поставить ногу на кирпич.
— Теперя другую мальца ботиночку, — сказал Роб Всякограб.
— Я упаду!
— Нае, мы умеем.
И в следующий миг Тиффани стояла на двух пиктси. Они шевелились взад-вперед под ботинками, держа ее в равновесии, но Тиффани чувствовала себя очень устойчиво. Все равно что просто надеть ботинки с толстыми подошвами.
— Двинулися, — сказал Роб Всякограб снизу. — И не заботься, что станет кися твоя цапать птушанятков. Парни будут бдеть.
Крысоед полз по ветке. Не из таковских он был котов, которые так вот просто умеют менять взгляды на жизнь. Он был из котов, которые умеют находить гнезда. Он различил писк, еще когда был на другом конце сада, и уже от подножия дерева углядел три желтых клювика в гнезде. Теперь он приближался, облизываясь. Еще чуть-чуть...
Три Нак Мак Фиггла приподняли над головами соломенные клювастые шляпы и радостно улыбнулись ему.
— Привет, Мистер Киска, — сказал Фиггл. — Не учисся, да? ПИ-ПИ!
Глава 5
ЗЕЛЕНОЕ МОРЕ
Спокойно выпрямившись, Тиффани летела в нескольких дюймах над землей. Ветер свистел у нее в ушах, когда Фиглы промчались через главные ворота Фермы и дальше, в холмы...
Вот она, летит. И вот, в данный момент, жаба у нее на голове, держится за волосы.
Отодвинемся, поглядим издалека — вот зеленая китовая спина плоскогорья. Теперь Тиффани — бледно-голубая точка среди бескрайней зелени трав, сгрызенных овцами в тонкий коврик, почти до корней. Но зеленое море не тянется сплошь, там и сям виден след людской жизни.
В прошлом году Тиффани потратила яблоко и две морковины на полчаса геологии, хотя одну морковину получила обратно за то, что посоветовала учителю не писать на вывеске «Г алло Г». Учитель сказал, что меловое плоскогорье сформировалось миллионы лет назад, под водой, из крошечных ракушек.
Тиффани решила, что это звучит разумно. В мелу попадаются такие окаменелые отпечатки. Но учитель не сумел особо много рассказать о кремне. Кремень крепче железа, но его почему-то находят в мелу, мягчайшем из камней. Иногда пастухи обтачивают один кремень другим и делают ножи. У ножа из лучшей стали не добьешься лезвия такой остроты, как у кремневого.
И люди в те времена, что на Мелу называли «давние дни», добывали кремень в специальных ямах-карьерах. Ямы и посейчас были видны, глубокие дыры среди зеленой глади, густо заросшие колючим вереском и ежевикой.
Здоровенные, шишковатые кремни до сих пор кто-нибудь время от времени находил у себя в саду. Попадались крупнее человеческой головы. И часто с виду напоминали голову. Эти камни словно кто-то плавил, мял, перекручивал, так что теперь погляди на кремень подольше — он покажется похож на что угодно: лицо, невиданное животное, морское чудище. Иногда самые интересные из них пристраивали наверху садовой стены, пускай все посмотрят.
Старики говорили о кремневых булыжниках: «меличи», это значит «меловы дети». Кремни всегда казались Тиффани... странноватыми, как будто эти камни стремились ожить. Некоторые были похожи на куски мяса, или костей, или еще чего-то такого с мясницкой колоды, словно во тьме ниже морских глубин мел когда-то пытался вылепить живую плоть.
Было много других следов, кроме заросших карьеров. Много разных древних следов повсюду на Мелу. Круги стоячих камней, хотя половина теперь была уже лежачими камнями. Погребальные курганы, как зеленые прыщи — в них, говорят, вожди-старейшины давних дней похоронены вместе со своими сокровищами. Никому и на ум не взбредало копаться и проверять, что там на самом деле.
Были странные рисунки, вырезанные в мелу. Их порой расчищают пастухи, когда остаются надолго со стадами в холмах, и работы выдается не так чтобы по горло. На плоскогорье слой земли толщиной всего несколько дюймов, дальше — мел. Отпечатки копыт могли запросто держаться несколько месяцев. А эти вырезанные рисунки сохранялись тысячи лет. Изображения лошадей и великанов, а самое странное в них было то, что их невозможно толком осмотреть ни с какого места внизу, на земле. Они были сделаны словно для зрителей, глядящих с неба.
И еще были чудесатые места, вроде Стариковой Кузни. Просто четыре больших плоских камня, которые напоминают полузарытую в землю хижину на склоне холма. Внутри она глубиной всего чуть больше пары футов. На вид совершенно ничего особенного. Но если крикнешь туда свое имя, то пройдет несколько секунд, прежде чем услышишь эхо.
Люди повсюду на Мелу оставили свои знаки. Мел был местом важным.
Загоны для стрижки остались теперь уже далеко позади Тиффани. Никто не провожал ее взглядом. Стриженые овцы нисколько не интересуются девочкой, что несется вперед, не касаясь ногами земли.
Логовины у подножия холмов канули вниз и остались у Тиффани за спиной, теперь она по-настоящему была в холмах, высоко на плоскогорье. Только изредка блеяние овцы или крик сарыча нарушали здесь деловитую тишину, сотканную из гудения пчел, и шелеста ветра, и звука, с которым трава растет — ежеминутно целая тонна.
Справа и слева от Тиффани бежали Нак Мак Фигглы, растянувшись длинным неровным строем и мрачно глядя перед собой.
Не задерживаясь, они миновали несколько курганов, не снижая скорости, спускались и поднимались по склонам оврагов. А потом Тиффани увидела приметное место.
Там сгрудилась кучка овец. Недавно стриженные, и было их совсем немного. Но с некоторых пор на этом месте всегда можно было увидеть нескольких овец: отбившиеся от своих стад оказывались тут, и сюда как-то находили дорогу ягнята, которые потеряли маток.
Это было колдовское место.
Теперь тут уже мало на что было смотреть, просто погруженные в землю железные колеса и пузатая печка с коротким дымоходом...
В день, когда умерла Бабушка Болит, мужчины вырезали куски земли с дерном вокруг ее хижины и аккуратно их положили в стороне. Потом выкопали яму в мелу, шесть футов длиной и шесть футов глубиной, вынимая оттуда мел большими влажными брусками.
Гром и Молния внимательно наблюдали за их работой. Не выли, не лаяли. Смотрели скорее с интересом, чем с тоской.
Бабушку Болит завернули в шерстяное одеяло, с пришпиленным к нему клочком непряденной овечьей шерсти. Это специальный пастуший знак. Дабы сообщить божествам, какие там проявят интерес к покойному, что тут похоронен овчар, и много времени приходилось этому человеку проводить на пастбище, ягнят принимать опять же, забот всегда полон рот — не одно, так другое, на религиозные дела время редко можно выкроить, и ни церквей, ни храмов не построено в округе, так что мы в общем надеемся: боги проявят к пастуху понимание и не станут злиться. Надо сказать, что Бабушку Болит никогда не видели за всю ее жизнь молящейся кому-то или чему-то, и все сошлись на том, что даже теперь она вряд ли найдет время для таких богов, которые не понимают: новорожденный ягненок — прежде всего.
Мел уложили поверх нее, и теперь Бабушка Болит, что всегда говорила — эти холмы вошли мне в кость, сама вошла костьми в эти холмы.
Потом сожгли ее хижину. Такое было не в обычае, но отец Тиффани сказал — на Мелу нет пастуха, который стал бы жить в ней.
Гром и Молния не подошли на его зов, а отец и не подумал сердиться, собак оставили в покое, и они сидели со вполне удовлетворенным видом около догорающих углей.
На другой день, когда пепел остыл и ветер его разметал по обнаженному мелу, все вернулись к этому месту на пастбище. Очень бережно уложили срезанные куски дерна как было, и теперь остались на виду только пузатая печка и железные колеса на оси.
В этот миг — так все рассказывали — две собаки вскинули головы, насторожили уши, а потом потрусили через пастбище прочь, и больше никто никогда их не видел.
Пиктси, которые несли Тиффани, плавно затормозили, она взмахнула руками, когда ее поставили на траву. Овца вразвалку попятилась от нее, а потом остановилась поглядеть.
— Почему мы остановились? Почему здесь? Мы же должны догнать ее!
— Надо подождать Хэмиша, мистрис, — ответил Роб Всякограб.
— Почему? Хэмиш — это кто?
— Ему может быть ведомо, куда Кралева двинулася с мальца парнишкой твоим, — сказал Роб Всякограб умиротворяюще. —Мы не могем сломя главу кидаться, сама разумеешь.
Рослый, бородатый Фиггл поднял руку:
— Насчет закона, Большой. Мы могем сломя главу кидаться. Мы спокон веку энто делаем.
— Айе, Здоров Ян, дело говоришь. Но надобно знать, куда кидаться. Нехорошо выглядит, кинумшись, откинуться разом обратно.
Тиффани видела, что все Фигглы сосредоточенно глядят вверх и совершенно не обращают внимания на нее.
Сердитая и озадаченная, она села на одно из ржавых колес и стала смотреть в небо. Лучше в небо, чем по сторонам. Где-то здесь Бабушкина могила, хотя точно указать, где — уже нельзя. Дерн залечился в тех местах, где был прорезан.
Вверху виднелось несколько маленьких облачков, и больше ничего, кроме далекой точки кружащего в небе ястреба.
Маленькие ястребы всегда висели в небе над Мелом, у пастухов повелось называть их «Бабушкины цыплята», и маленькие облачка вроде вот этих — «Бабушкины ягнята». И Тиффани точно знала, что даже ее отец называет гром «Бабушкины клятки».
А еще говорили — если волки зимой сильно допекают, или потерялась дорогая племенная матка, кое-кто из пастухов приходил к этим остаткам старой хижины в холмах и оставлял здесь унцию «Бравого Морехода». Просто на всякий случай...
Тиффани поколебалась, а потом крепко закрыла глаза. Я хочу, чтобы это было правдой, прошептала она мысленно. И хочу знать, что другие люди тоже думают — Бабушка не исчезла полностью.
Тиффани заглянула под широкий ржавый обод колеса, и по спине у нее прошла легкая дрожь. Под колесом был яркий маленький сверток.
Взяла его в руки, он выглядел совсем свежим — явно пробыл здесь всего несколько дней. На обертке нарисован Бравый Мореход с яркой широкой улыбкой, в ярко-желтой широкополой шляпе, с ярко-синей ширью морских волн, разбивающихся у него за спиной.
Тиффани знала о море по оберткам Бравого Морехода. Она слышала, что море большое и ревет. На море стояла башня, которая была маяком, и маяк излучал великий свет по ночам, чтобы не давать лодкам разбиваться о скалы. На картинке луч маяка был сияюще-белым. Тиффани так хорошо запомнила все это, что иногда видела во сне, и когда просыпалась, в ушах у нее шумело море.
Она слышала, как один из ее дядей говорил: если перевернуть обертку вверх ногами, тогда часть шляпы Морехода, ухо и кусочек воротника превращаются в изображение неодетой женщины, но Тиффани это разглядеть никогда не удавалось, и вообще, чего ради?
Тиффани осторожно отклеила с обертки этикетку и понюхала. Пахло Бабушкой. Почувствовала, что глаза становятся мокрыми. Она никогда прежде не плакала по Бабушке Болит — никогда. Могла плакать из-за мертвых ягнят, порезанного пальца, или когда не выходило по ее, но никогда по Бабушке. Это было бы как-то неправильно.
И сейчас я не плачу, подумала Тиффани, аккуратно пряча этикетку в карман фартука. Не потому, что Бабушки больше нет...
Это все запах. Бабушка Болит пахла овцами, скипидаром и «Бравым Мореходом». Эти три запаха смешивались и создавали свой, особый, который был для Тиффани запахом Мела. Этот запах всегда следовал за Бабушкой Болит, и означал тепло, молчание и такое место, вокруг которого вращается весь мир...
Над головами скользнула тень. Ястреб стремительно пикировал с неба на Фигглов.
Тиффани вскочила и замахала руками.
— Убегайте! Спрячьтесь! Убьет!
Фигглы повернулись и уставились на нее, как на сумасшедшую.
— Не клопочися, мистрис, — проговорил Роб Всякограб.
В нижней точке своего пике птица плавно повернула и снова пошла вверх, а что-то черное отделилось от нее и полетело к земле. Во время падения у черного чего-то словно выросли крылышки, оно стало похоже на почку сикоморы и закрутилась волчком, отчего падение чуток замедлилось.
Это был пиктси. Бешено крутясь, он приземлился на траву в нескольких шагах от Тиффани, тут же рухнул плашмя, вскочил, громко бранясь, и рухнул снова. Поток брани не прекращался.
— Славное приземление, Хэмиш, — сказал Роб Всякограб. — Когда крутишься, медленнее падаешь, точно. Ты сей раз в землю не ввинтился почти.
Хэмиш поднялся на ноги — теперь он сделал это спокойнее и смог устоять прямо. На глазах у него были большие защитные очки.
— Не думаю я, что стерплю еще раз таковое, — сказал он, пытаясь отвязать от своих рук две тоненькие дощечки. — Как фея с крылушками.
— Как ты не разбился насмерть? — спросила Тиффани.
Чрезвычайно маленький пилот попытался смерить ее взглядом, но у него получилось не с ног до головы, а с ног и куда-то там дальше вверх.
— Кто эта мальца великуча, что так шибко много разумеет в авиации? — сказал он.
Роб Всякограб кашлянул.
— Она карга, Хэмиш. Бабушки Болит племенная.
Выражение на лице Хэмиша превратилось в ужас.
— Я дерзкого речь не хотел, мистрис, — проговорил он, пятясь. — То правда, карга разумеет чего угодно. Только падать не так тяжело мне, как оно кажется. Я всяко слежу, чтобы падать в землю главой.
— Айе, мы с головного конца весьма упруги, — сказал Роб Всякограб.
— Ты видел женщину с маленьким мальчиком? — Сурово спросила Тиффани. Она была не в восторге от слова «племенная».
Хэмиш метнул на Роба панический взгляд, и Роб кивнул.
— Айе, я видел, — сказал Хэмиш. — На коне черном. Скакала с холмов, словно в зад укусил ее бес...
— Мы не молвим грубых слов при карге! — прогремел Роб Всякограб.
— Прости великодушно, мистрис. Скакала с холмов, словно в зад укусил ее кто, — сказал Хэмиш с видом овечнее овечки. — Но ведомо ей было, что я слежу, и она призвала туман. Ушла на другую сторону, да не видел я, где.
— То дурное место, другая сторона, — медленно проговорил Роб Всякограб. — Скверно там. Хладное место. Негоже там быть мальца пареньку.
На холмах было жарко, но Тиффани пробрал озноб. Как бы скверно там ни было, мне надо туда. Я знаю. Нет выбора.
— Другая сторона? — спросила она вслух.
— Айе. Волшебный мир, — сказал Роб Всякограб. — Тама... нехорошие вещи.
— Твари?
— Столь скверные, как можешь ты помыслить. В аккурат столь скверные, сколь можешь ты помыслить.
Тиффани сглотнула сухим горлом и закрыла глаза.
— Хуже Дженни? Хуже Безглавца? — спросила она.
— О, айе. Это кошенята против тварей, что там. То край худой сюда идет, к себе зовет, мистрис. Там сбываются сны. Край Кралевы.
— Ну, это звучит еще не так уж... — начала Тиффани. Тут ей вспомнилось кое-что из ее снов. Когда вы бываете очень рады, что проснулись. — Мы говорим не о хороших снах, так? — сказала она.
— Нэй, мистрис. — Роб Всякограб отрицательно покачал головой. — О других.
И вот она я, со своей сковородкой и «Болезнями овец», подумала Тиффани. Перед ее мысленным взором появился Вентворт, окруженный кошмарными чудовищами. У них, возможно, не допросишься сладкого, вообще, никогда.
Она сказала со вздохом:
— Ладно. Как мне туда попасть?
— Ты путей не знаешь-разумеешь? — спросил Роб Всякограб.
Это было не то, чего Тиффани ждала. Она ждала чего-нибудь поближе к «Эччч, разве можно тебе, такой мальца девице, ой никак и ни за что!» Не столько даже ждала, сколько надеялась на такой ответ, в сущности. А вместо этого Фигглы ведут себя, словно речь идет о вполне разумном деле...
— Нет! — сказала она. — Мало ли что я раз умею-два умею, я не знаю никаких путей! Мне просто нужна ваша помощь! Пожалуйста!
— То правда, Роб, — сказал один из Фигглов. — Она в карговстве молоденька. Сведем ее повидать келду.
— Не бывала даже Бабушка Болит у келды в ейной собственной пещере! — оборвал Роб. — Так дела не де...
— Тихо! — прошипела Тиффани. — Слышите?
Фигглы стали оглядываться кругом.
— Чего слышим? — спросил Хэмиш.
— Это сусуррус!
Мягкая земля под ногами будто бы затрепетала. Воздух выглядел, словно Тиффани оказалась внутри бриллианта. И пахло снегом.
Хэмиш вытащил из-за пазухи дудку и дунул в нее. Тиффани не услышала звука дудки, но высоко вверху раздался птичий крик.
— Дам знать вам, что деется! — прокричал пиктси. Взял разбег и, мчась по траве, поднял руки над головой.
Он несся на полной скорости в тот миг, как ястреб мелькнул, еще быстрее него, над лугом и аккуратно подцепил Хэмиша. Тиффани видела, как пиктси полез вверх по перьям птицы, когда та снова пошла набирать высоту.
Остальные Фигглы собрались вокруг Тиффани кольцом, и на сей раз их мечи были обнажены.
— Чего делаем, Роб? — спросил кто-то.
— Окей, парни, мы делаем вот чего. Как что увидим, кинемся на это. Так?
Его слова вызвали крик одобрения.
— Добрый план, — сказал Вулли Валенок.
Снег быстро покрывал землю. Не сыпался с неба, нет — это было что-то противоположное таянию: снежный слой просто разрастался сам собой, и вот уже Фигглы утопают в нем по пояс, а потом по шею.
Тогда и появились псы. Они пробирались по снегу со зловещей целеустремленностью. Они двигались к Тиффани. Это были большие, мощные черные псы с оранжевыми надбровьями, она слышала рык через все разделяющее пространство.
Рука Тиффани нырнула в карман фартука и выхватила оттуда жабу. Тот заморгал на ярком свету.
— Вч-чмдел?..
Тиффани повернула его так, чтобы он видел псов.
— Что это такое?— сказала она.
— Квакитская сила! Мрачные Псы! Плохо! Огненные глаза, бритвенные зубы!
— Как мне быть с ними?
— Не быть здесь?
— Благодарю! Ты очень помог! — Тиффани уронила жабу обратно в карман и выдернула из котомки сковороду.
Сковородка сейчас не спасет, и Тиффани это понимала. Черные псы были очень большими, а из их глаз — действительно пламя, и когда пасти приоткрывались для рыка, Тиффани видела там блеск стальных лезвий. Она никогда не боялась собак. Но эти собаки пришли ниоткуда — кроме как из кошмара.
Их было три. Они кружили вокруг Тиффани. Как бы она ни старалась быть к ним лицом, уследить одновременно могла только за двумя. Она знала — первым нападет пес, который будет у нее за спиной.
— Расскажи мне больше про них! — проговорила Тиффани, поворачиваясь опять, чтобы видеть всех трех.
— По слухам, охотятся на кладбищах! — отозвался голос из кармана передника.
— Откуда на земле снег?
— Это как в стране Королевы. Там всегда зима! Когда Королева распространяет свою власть, надвигается зима!
Но Тиффани видела зеленую траву — там, дальше, за пределами снежного круга. Думай, думай...
Край Королевы. Волшебное место, где чудовища действительно существуют. Все, что вы только можете увидеть в дурном сне. Псы, у которых глаза из пламени, зубы из бритвенных лезвий. В реальности таких быть не может, не так они устроены, чтобы существовать в реальности...
А псы пускали слюну, свесив красные языки, наслаждаясь ее страхом. И частица ее разума подумала: надо же, как у них не ржавеют зубы...
...и отдала приказ ее ногам. Тиффани прошмыгнула меж двух собак и понеслась к зеленой траве. Рык у нее за спиной зазвучал триумфом, и она услыхала резкий скрип снега под лапами. Казалось, что зеленая земля ничуть не становится ближе. Тиффани слышала вопли Фигглов и собачий рев, который оборвался визгом, но что-то мчалось по пятам за ней, когда она перескочила через границу снега и покатилась по теплому дерну.
Мрачный Пес прыгнул следом. Тиффани метнулась в сторону от клацнувших клыков, но в этот миг Псу было уже не до нее.
Не может жить существо с огненными глазами, с бритвенными клыками. Не может жить в реальном мире, на твоей реальной земле, покрытой настоящей травой. Пес был слеп, и кровь потекла у него из пасти: нельзя прыгать с полным ртом бритвенных лезвий...
Тиффани стало почти жаль его, взвывшего от боли, но снег полз к ней, и она ударила пса сковородой. Он тяжело рухнул и остался недвижим.
Позади шла битва в снегу. Он клубился в воздухе стеной, но Тиффани видела, как посреди него две черных тени крутятся и щелкают зубами. Она заколотила по сковородке, закричала, и Пес выскочил из вихрящегося снега прямо перед ней, Фигглы висели у него на ушах.
Снежный покров хлынул по земле к Тиффани. Она попятилась, пристально следя за рычащим, надвигающимся Псом, держа сковороду наизготовку.
— Давай, — шепнула Тиффани. — Прыгай!
Огненные глаза полыхнули на нее, а потом Пес посмотрел вниз, на снег.
И пропал, как не бывало. Снег опал, впитался в землю, исчез. Вольные Мальцы и Тиффани снова были одни на холмистом пастбище. Вокруг нее Фигглы поднимались на ноги.
— Ты цела, мистрис? — проговорил Роб Всякограб.
— Да! — сказала Тиффани. — Все просто! Если выманить их со снега, они обычные собаки!
— Нам лучше двигаться, мистрис. Мы несколько парней потеряли.
Победное возбуждение Тиффани схлынуло.
— Ты хочешь сказать, они мертвы? — прошептала она. Солнце вновь светит и греет, жаворонки запели... А кто-то мертв.
— Эччч, нет, — сказал Роб. — Энто мы мертвы. Ты не знала?
Глава 6
ПАСТУШКА
— Вы мертвы? — сказала Тиффани. Огляделась. Вокруг Фигглы вставали на ноги, бубня и бранясь, но ниоткуда не раздавалось «Вэйли-вэйли-вэйли». Слова Роба звучали полной бессмыслицей.
— Если ты говоришь — вы мертвые, тогда они что? — спросила Тиффани, показав на два неподвижных маленьких тела.
— Они-то в край живых воротились, — весело сказал Роб Всякограб. — Там поплоше, чем тута, но парни обождут-постараются и вскорости придут обратно сюда. Об чем горевать?
Болиты не были особо религиозны, но Тиффани всегда думала, что имеет понятие о некоторых вещах в жизни: прежде всего, что если ты жив, то еще не умер.
— Но вы ведь живы! — сказала она.
— Эччч, нет, мистрис, — ответил Роб, помогая кому-то из пиктси подняться на ноги. — Мы живы были. Да были мы хорошие ребята в краю живых, и за энто дело когда там померли, то родилися не где-нибудь, а тута.
— Ты хочешь сказать... Вы думаете, что... вы в другом вроде как мире умерли, а потом попали сюда? — проговорила Тиффани. — Ты хочешь сказать, что здесь вроде как... рай?
— Айе! Не соврали объявления! — сказал Роб Всякограб. — Солнышко ясно, цветочки хорошие, мальца птахи чирикают.
— Айе, и подраться здеся можно, — сказал другой Фиггл. И все присоединились:
— Да хити!
— Да пити да лупити!
— Да кебаб, — сказал Вулли Валенок.
— Но тут есть плохое! — сказала Тиффани. — Тут бывают чудовища!
— Айе, — со счастливым видом сказал Роб Всякограб. — Любо-дорого. Все здеся припасено, даже кому насувать.
— Но мы-то здесь живем! — сказала Тиффани.
— Эччч, ну можа вы, человеки, в Прежнем Мире тоже были хорошими ребятами, — великодушно сказал Роб Всякограб. — Я пойду соберу парней, мистрис.
Когда Роб отошел, Тиффани опустила руку в карман фартука и вынула жабу.
— О. Мы выжили, — сказал он. — Поразительно. Кстати говоря, у нас имеются хорошие основания для того, чтобы привлечь владельца этих собак.
— Что? — спросила Тиффани, сдвинув брови. — О чем ты говоришь?
— Я... я... не знаю, — ответил жаба. — Эта мысль пришла мне на ум сама собой. Вероятно, я немного разбирался в собаках, когда был человеком?
— Слушай, Фигглы думают — они в раю! Они думают, что попали сюда после того, как умерли!
— Так что же? — сказал жаба.
— Ну, как это может быть верно! Известно, что здесь ты жив, потом умираешь и попадаешь в рай, который совсем не здесь!
— Это ведь одно и то же, просто иначе выражено, не так ли? У многих воинственных племен есть верование, что после смерти они попадают в райский благодатный край, — сказал жаба. — Знаешь, где можно пить, и драться, и пировать во веки вечные? Возможно, благодатный край Фигглов — здесь.
— Но здесь же все настоящее!
— И что? По их вере все именно так. Они небольшой народец: допустим — во Вселенной тесновато живется, и Фигглы пристроили свой рай там, где смогли найти свободное место? Я ведь жаба, и ты понимаешь — мне приходится о таких вещах судить наугад. Возможно, Фигглы рассуждают неверно. Возможно — ты. Возможно — я.
Маленькая нога пихнула ботинок Тиффани.
— Хорошо бы нам двигать, мистрис, — проговорил Роб Всякограб. Он держал на плечах тело мертвого Фиггла. У нескольких других пиктси тоже была такая ноша.
— Эм-м... вы хотите их похоронить? — спросила Тиффани.
— Айе, на что им теперя эти тела старые, а кругом валяться негоже, непорядок, — сказал Роб Всякограб. — Да ежели великучи станут находити мальца малые черепа-кости, пойдет любопытство, а нам тута лазящих не надо. Энто я не про тебя, мистрис, — прибавил он.
— Да нет, очень... э-э... разумно, — сказала Тиффани, сдаваясь.
Фиггл указал на дальний курган, поросший высоким колючим кустарником. Большинство курганов были такими. Кусты и мелкие деревца пользовались любым клочком земли, где слой плодородной почвы был хоть немного потолще. Ходило поверье, что вырубать эти заросли — не к добру.
— Близенько уже, — сказал Роб.
— Вы живете в кургане? — сказала Тиффани. — Я думала, они ну, ты знаешь, могилы древних старейшин?
— Эччч, айе, у нас тама старенький мертвый король за стенкой, да от него беспокойства нету, — сказал Роб. — Не серчай, в наших-то палатах не валяется скелетонов и такого прочего. Мы у себя устроилися просторно да славно.
Тиффани посмотрела в бескрайнее голубое небо над бескрайней зеленью плоскогорья. Вокруг все снова так спокойно, целый мир отсюда до безглавцев и громадных кладбищенских псов.
А если бы я не повела тогда Вентворта к реке? — подумала она. — Что бы я делала сейчас? Должно быть, сыр...
Я никогда не узнала бы обо всем этом. Что жила всю жизнь в раю, хотя бы даже это рай маленьких синих человечков. Что на ястребах кто-то летает верхом.
Прежде не доводилось мне убивать чудовищ.
— Откуда они пришли? — спросила Тиффани. — Как называется место, из которого твари пришли?
— Эччч, может статься, что ведаешь ты про то место немало, — сказал Роб Всякограб. Когда курган стал ближе, Тиффани подумала, что чувствует легкий запах дыма.
— Я ведаю? — сказала она.
— Айе. Да не такое энто имя, что я стану речь на ветру. Энто имя шепчут шепотом в укрытии надежном. Под чистым небом я речь его не буду.
Для отверстия кроличьей норы вход был великоват, а барсуки в округе не водились; но дыра у подножия кургана так пряталась в глубине за сплетением корней, что всякий счел бы ее звериным жильем, чем же еще.
Тиффани была худышкой, но ей все-таки пришлось и передник снять, и протискиваться ползком изо всех сил, да еще и несколько Фигглов подталкивали ее сзади.
По крайней мере, там внутри ее не встретил дурной запах. И после того, как проберешься через узкий лаз, открывается просторное помещение. Вообще-то тесный вход был всего лишь маскировкой. За ним оказалась очень даже немалая комната, в середине — свободное пространство, а по стенам от пола до потолка — галереи, сделанные под размер пиктси. Там и было полным-полно пиктси всех размеров, от мала до велика. Они стирали, спорили, шили-штопали, там и сям дрались и делали все это столь шумно, сколь могли. У некоторых волосы и бороды были тронуты сединой. Другие, заметно помоложе, всего в пару дюймов ростом, носились голышом и вопили друг на друга во всю силу тоненьких голосов. Тиффани уже года два помогала растить своего братика Вентворта, ей ли было не понять, что это такое здесь творится.
Только вот женщин и девочек тут было не видно. Много Вольных Мальцов, но ни одной Вольной Мальцы.
Нет... Одна была.
Бранчливые, суетливые толпы пиктси расступались перед ней. Она подошла к щиколотке Тиффани. Красивее собой, чем Фигглы-мужчины, хотя на свете вообще легко найти что-нибудь красивее чем, к примеру, Вулли Валенок. Но ее волосы были не менее рыжи, а вид — решителен.
Она сделала книксен и сказала:
— Ты карга великучая, мистрис?
Тиффани огляделась. В этой пещере она была единственным существом выше семи дюймов ростом.
— Эмм, да, — ответила она. — Эмм... более-менее. Да.
— Я Фион. Келда сказала тебе передать, что твоему мальца парнишке худа не будет пока что.
— Она его нашла? — спросила Тиффани быстро. — Где он?
— Нае, нае, но келда знает обычаи Кралевы. Не хочет, чтобы ты клопочилася.
— Но его же украли!
— Айе. Тут все не-про-сто. Мальца отдохни здесь. Келда скоро тебя примет. Она... несильна теперь.
Фион повернулась, взметнув юбками, прошествовала по меловому полу так, словно сама была королевой, и ушла за большой круглый камень, прислоненный к дальней стене.
Не глядя вниз, Тиффани аккуратно вынула жабу из кармана и поднесла к своим губам.
— Я клопочусь? — прошептала она.
— Нет, не то чтобы, — сказал жаба.
— Ты мне точно сказал бы, если бы да? — спросила Тиффани настойчиво. — Это жутко, если все видят, что я клопочусь, а я сама не знаю.
— Ты не понимаешь этого слова, да? — сказал жаба.
— Нет, не совсем.
— «Не клопочись» означает «не хлопочи, не волнуйся». Она просто не хочет, чтобы ты расстраивалась, вот и все.
— Да, я примерно так и подумала, — солгала Тиффани. — Ты не сядешь ко мне на плечо? Думаю, мне может понадобиться помощь.
Ряды Фигглов на галереях с интересом наблюдали за ней. Но сейчас, похоже, Тиффани оставалось лишь одно: торопливо ждать. Она осторожно уселась и стала барабанить пальцами по коленям.
— Как оно тебе, мальца жилье наше? — сказал кто-то внизу. — Тута славно, а?
Тиффани опустила глаза. Роб Всякограб Фиггл и несколько знакомых ей пиктси робко крутились поблизости, нервозно следя за ней.
— Очень... уютно, — сказала Тиффани, потому что «Дивно закопчено» или «Такой гам — сердце радуется» прозвучало бы не так хорошо. И добавила: — Вы стряпаете всю еду на этом очажке?
В центре свободного пространства на середине помещения был маленький очаг, над ним — дыра в потолке, куда уходил дым и незаметно рассеивался в кустах наверху, а взамен сюда попадало еще немного света.
— Айе, мистрис, — ответил Роб Всякограб.
— Мелкое, зайчиков и все такое, — добавил Вулли Валенок. — Крупное-то мы поджариваем в меловых ямф-мф-мф...
— Простите, что? — сказала Тиффани.
— А? — сказало Роб Всякограб невинно, его рука крепко зажимала рот сопротивляющемуся Вулли.
— Что говорит Вулли насчет поджаривания крупного-то? — потребовала Тиффани ответа. — Вы поджариваете крупное в меловых ямах? То крупное, что мемекает? Потому что здесь в холмах другого крупного не водится!
Она стала коленями на грязный пол и наклонилась так, что ее лицо теперь было в дюйме от лица Роба, который отчаянно улыбался изо всех сил и потел.
— Так?
— Эччч... эччч... ну энто, как бы...
— Так?
— Не твойное, мистрис! — вскрикнул Роб. — Никак не брали мы Болитову овцу без Бабушкина дозволения!
— Бабушка Болит вам позволяла брать овец?
— Айе, она делала, делала так, делала так! В уп...плату!
— В уплату? За что?
— Не резали Болитовых овец волки, — выпалил Роб, — не таскали Болитовых ягнят лисы! Верно? Глаз им не выклевывали враны, потому как Хэмиш в небе тама!
Тиффани бросила искоса взгляд на жабу.
— Вороны, — сказал жаба. — Они порой выклевывают ягнятам...
— Да, да, знаю я, что они делают, — сказала Тиффани. Теперь она уже немного успокоилась. — А. Понимаю. Вы по уговору с Бабушкой не подпускали к овцам волков, лис и воронов, да?
— Айе, мистрис! Не допускали, да и не только! — победно сказал Роб. — Волк — он еда славная.
— Айе, с них кебаб объедение, хотя с овцы куда луммф-ммф, — успел проговорить Вулли Валенок, прежде чем ему снова зажали рот.
— От карги мы только то берем, что ею дадено, — сказал Роб, крепко держа своего сопротивляющегося брата. — А как не стало ее, ну...чуток мы иногда овечку брали старую, коей время околеть, но ни единую со знаком Болитовым, в том тебе мое слово.
— Слово бандита и пьяницы? — сказала Тиффани.
Роб Всякограб просиял.
— Айе! — сказал он. — Да есть у меня куча славной большой репутации тому в подтверждение! Вот, как все по правде, мистрис. Мы приглядываем за овцами холмов сих, в память Бабушкину, а взамен чего берем — оно ничего почти не стоит.
— И, конечно, табачоммф-ммф...- И тут Вулли Валенку снова пришлось бороться за возможность вдохнуть.
Тиффани набрала полную грудь воздуха, хотя это не очень мудрый поступок в жилище Нак Мак Фигглов. Нервная широкая улыбка Роба стала теперь похожа на улыбку Тыквенной Головы, когда к ней приближается очень большая ложка.
— Вы забираете табак? — прошипела Тиффани. — Тот, что пастухи приносят... моей Бабушке?
— Эччч, позабыл я сказать, — пискнул Роб Всякограб. — Но всяко дожидаемся мы несколько дней, на случай что сама она придет забрать его. С каргой, всегда такое дело: кто знает-ведает? И мы за овцами приглядываем по правде, мистрис. Она корить нас и сама не стала бы, мистрис! С келдой не одну трубку они раскурили, как ночи коротали около ейной хатки на колесиках. Уж ей ли по нраву пришлось бы, что табачок славный зазря промокает? Прошу тебя, мистрис!
Тиффани чувствовала крайнюю злость, и что еще хуже — на саму себя.
— Как найдем ягня заблудившего али кого такого, мы туда их тащим, где пастухи приходят смотреть, — горячо прибавил Роб Всякограб.
Как же я себе все представляла? — думала Тиффани. — Что она возвращается за пачкой «Бравого Морехода»? Что по-прежнему ходит где-то по холмам, присматривая за овцами? Что она... по-прежнему здесь и заботится о заблудившихся ягнятах?
Да! Я хотела, чтобы это было правдой. Не хотела думать, что ее... просто не стало. Кто-то такой, как Бабушка Болит, просто не может... больше уже не быть здесь. И я так сильно хотела ее вернуть, потому что она не знала, как со мной говорить, а я слишком робела, чтобы говорить с ней, и мы превратили молчание в то, что делили между собой.
Я ничего не знала о ней. Просто несколько книг, и несколько историй, которые она пыталась мне рассказать, и вещи, которых я не понимала, и я помню большие красные мягкие руки, а еще этот запах. Я никогда не знала, кем она была на самом деле. То есть, ей же когда-то было тоже девять лет. Она была Сарой Нытик. Вышла замуж, и у нее рождались дети, двое из них — прямо в той хижине на колесах. Она делала, должно быть, много всяких вещей, о которых я совсем не знаю.
И перед внутренним взором Тиффани — как это всегда бывало рано или поздно — появилась фигурка бело-голубой фарфоровой пастушки, кружась в красном тумане стыда...
Незадолго до седьмого дня рождения Тиффани отец взял ее на ярмарку в городок Тявкин, потому что на ферме имелось несколько баранов для продажи. Это было путешествие за десять миль, самое дальнее, в каком она бывала. За пределы Мела. Все выглядело другим. Кругом гораздо больше огороженных полей, и множество коров, и крыши черепичные, а не соломенные. Она сочла это поездкой в заграничные края.
Бабушка Болит никогда не бывала тут, сказал отец по пути. Всегда терпеть не могла покидать Мел, сказал он. Говорила, у нее от этого кружится в голове.
Это был великий день. Тиффани наелась до тошноты сахарной ватой, и маленькая старая леди гадала ей на счастье и поведала, что много-много мужчин пожелают взять ее в жены, и еще Тиффани выиграла пастушку: фарфоровую, белую с голубым.
Пастушка была главным, звездным призом в ларьке для игры «набрось кольцо», но отец сказал Тиффани, что все это надувательство — подставка у пастушки слишком широкая, и кольцо нипочем не уляжется вокруг нее, разве что шанс один из миллиона.
Она бросила кольцо на авось, и выпал тот самый один из миллиона. Владелец ларька был вовсе не в восторге, что кольцо легло вокруг пастушки, а не какой-нибудь бранзулетки. Но все-таки вручил им пастушку, после того, как отец Тиффани сказал ему несколько теплых слов, и Тиффани обнимала ее всю дорогу домой, в повозке, когда на небе высыпали звезды.
На другое утро Тиффани с гордостью преподнесла ее в подарок Бабушке Болит. Бабушка очень аккуратно взяла статуэтку морщинистыми руками, а потом некоторое время внимательно смотрела на нее.
Тиффани была уверена — теперь — что сделала жестокий поступок.
Возможно, Бабушка Болит никогда и не слыхала слова «пастушка». Того, кто занимался овцами на Мелу, звали пастух или овчар — мужчину ли, женщину — вот и все. И это прекрасное создание было похоже на Бабушку Болит меньше всего на свете.
Фарфоровая пастушка была в длинном старомодном платье, с такими пышными штуками по бокам, словно у нее в панталоны засунуты седельные сумки. По платью голубые ленты, и на ее довольно броской соломенной шляпке — тоже, и на ее пастушьем посохе — тоже. А посох был весь такой в изгибах, Тиффани в жизни не видела такого гнутого-выгнутого.
Голубые банты были даже на изящной ножке, которая чуток выглядывала из-под рюшевого подола.
Не такая это была пастушка, что могла бы носить поношенные большие ботинки с напиханной в них овечьей шерстью, и топала по холмам, когда ветер воет и град словно гвозди. Не пробовала она в этом своем платье вытаскивать барана, который запутался рогами в зарослях колючих кустов. Не та это пастушка была, что держалась наравне с лучшим стригалем, семь часов, овца к овце, пока воздух не стал мутным от жира и летящей шерсти да синим от кляток, и лучший стригаль отстал и сдался, ибо не умел так овцу клясть, как Бабушка Болит. Ни одна уважающая себя пастушья собака не пошла бы ни «кругом», ни «к ноге» барышни, у которой в трусах переметные сумки. Это была прелестная вещица, но чистая насмешка над пастухом. Тот, кто ее сделал, живых овец и близко не видал, должно быть.
Что думала о ней Бабушка Болит? Этого Тиффани не могла угадать. Вид у Бабушки был счастливый, потому что иметь счастливый вид — это дело любой бабушки, когда она получает подарки от внуков. Она поставила статуэтку на полку, а Тиффани усадила к себе на колено и назвала «мой маленький джиггит», чуток неловко — как всегда, когда старалась быть «бабушкой».
Иногда, в тех редких случаях, когда Бабушка бывала в доме на ферме, Тиффани видела: она брала статуэтку, держала в руках и смотрела на нее. Но если замечала, что Тиффани наблюдает, сразу же ставила пастушку обратно и делала вид, что подошла к полке за «Болезнями овец».
Возможно, думала Тиффани горько, старая леди могла принять это как оскорбление. Возможно, так, словно ей сказали: вот как стоило бы выглядеть пастушке. А не как старухе в заляпанном платье, громадных ботинках, и от дождя — на плечах кусок старого мешка. Пастушке следовало бы сиять, как небо звездное. Тиффани не имела в виду ничего такого, никогда и ни за что, но возможно — словно бы сказала Бабушке Болит, что та... не такая, как надо.
А потом, через несколько месяцев, Бабушка умерла, и год за годом дела шли наперекосяк. Вентворт родился, потом сын Барона исчез, и была та скверная зима, когда Миссис Йорш замерзла в снегу.
Тиффани продолжала мучаться мыслями о фарфоровой пастушке. Поговорить об этом она не могла. Всем или без того хватало дел, или не было дела. Все были на нервах. Сказали бы, что переживать из-за глупой статуэтки... глупо.
Несколько раз она готова была расколотить пастушку вдребезги, но не стала, потому что знала: это заметят.
Теперь-то Тиффани не сделала бы Бабушке такой неправильный подарок, уж конечно. Теперь она повзрослела.
Она вспоминала, что старая леди порой улыбалась какой-то странной улыбкой, когда глядела на статуэтку. Если бы сказала хоть что-нибудь! Но Бабушка Болит любила молчание.
И теперь вот оказалось, что Бабушка водила дружбу с кучей синих человечков, и они ходили по холмам и приглядывали за овцами. Потому, что Бабушка пришлась им по душе. Тиффани сморгнула.
Пожалуй, все это вроде как имело смысл. В память о Бабушке Болит мужчины оставляли пачки табака. И в память о ней Нак Мак Фигглы приглядывали за овцами. Так что все вместе срабатывало, хоть и безо всякого волшебства. Но это отодвигало Бабушку прочь, за черту...
— Вулли Валенок? — сказала Тиффани, стараясь не заплакать и пристально воззрившись на Фиггла, который боролся с хваткой Роба.
— Ммф?
— То, что Роб Всякограб сказал мне — это правда?
— Ммф! — брови Вулли Валенка с бешеной силой задвигались вверх-вниз.
— Мистер Фиггл, можно убрать руку с его рта, пожалуйста, — сказала Тиффани.
Роб отпустил Вулли. На лице Роба была тревога, а на лице Вулли Валенка — настоящий ужас. Вулли стянул с головы свою шапку и держал перед собой, словно щит.
— Это все правда, Вулли Валенок? — спросила Тиффани.
— О вэйли вэйли...
— Просто д... Просто «айе» или «нэй», пожалуйста.
— Айе! Все так! — выпалил Вулли Валенок. — О вэйли вэйли...
— Ясно, благодарю, — сказала Тиффани, шмыгая носом и стараясь сморгнуть слезы. — Все верно. Я понимаю.
Фигглы смотрели на нее с опаской.
— Ты злобиться не станешь на сие? — спросил Роб Всякограб.
— Нет. Это все... хорошо работает.
Она услышала, как от стен пещеры отдалось эхо — сотни маленьких человечков испустили глубокий вздох облегчения.
— Она меня в мурашки не послала! — сказал Вулли Валенок всем окружающим Фигглам, сияя счастливой ухмылкой. — Хэй, парни, я с каргою речи вел, а она и бровь на меня не наcупила! Она мне улыбнулася! — Он повернул сияющее лицо к Тиффани. — А ведаешь, мистрис: коли пачку табачку кверх ногами повернуть, краюшек рыбаковой шляпки да ухо превратятся в леди, на которой вовсе нае... ммф, ммф...
— Эччч, и что энто я опять? Едва тебя не придушил, чисто ненароком, — сказал Роб Всякограб, когда его рука снова зажала рот Вулли.
Тиффани хотела заговорить и остановилась, потому что в ушах у нее как-то странно защекотало.
На потолке несколько летучих мышей проснулись и поспешно вылетели через дымовое отверстие.
Кучка Фигглов с чем-то возилась в дальнем конце пещеры. Они откатили в сторону то, что Тиффани сочла странным круглым камнем, и за ним открылся новый, довольно просторный проход.
Теперь в ушах у Тиффани прямо сосало, как будто из них сейчас потечет сера. Фигглы стали выстраиваться в два ряда живым коридором, который вел к отверстию.
Тиффани осторожно потыкала пальцем жабу.
— Мне стоит знать, что такое «послать в мурашки»? — прошептала она.
— Это значит «превратить в муравья», — ответил жаба.
— О? Я не... совсем то подумала. А что это за звук сейчас, вот этот сверхписк?
— Я жаба. Мы на ухо не сильны. Но вероятно, это из-за него, вон там...
Из дыры за круглым камнем появился и неторопливо зашагал вперед одинокий Фиггл. Теперь, когда глаза Тиффани вполне освоились в полумраке, она видела струящийся из отверстия слабый золотистый свет.
Волосы у этого Фиггла были не рыжие, а белые, для пиктси он был довольно рослым и при том худым, как высохшая веточка. Он держал в руках что-то вроде надутого кожаного бурдюка, ощетинившегося трубками.
— Ну, смею сказать, это зрелище мало кто из людей видел и остался в живых, — проговорил жаба. — Он играет на мышиной волынке!
— У меня от этого зудит в ушах! — сказала Тиффани, стараясь не обращать внимания на два маленьких уха, которые были видны на сделанном из шкурок бурдюке.
— Очень высокий звук, понимаешь? — сказал жаба. — Пиктси слышат звуки по-иному, чем люди. Он, возможно, их поэт-баталист к тому же.
— Ты имеешь в виду, сочиняет песни про знаменитые битвы?
— Нет-нет. Он произносит стихи, которые пугают врага. Помнишь, насколько важны слова для Нак Мак Фигглов? Когда хорошо знающий свое дело гоннагл декламирует стихи, вражеские уши взрываются. А, кажется, тебя готовы принять...
И действительно, Роб Всякограб вежливо похлопывал по носку ее ботинка.
— Келда тебя ждет, мистрис, — проговорил он.
Волынщик перестал играть и теперь почтительно стоял рядом с отверстием. Тиффани чувствовала, как сотни блестящих маленьких глаз наблюдают за ней.
— Особое овечье Наружное, — шепнул жаба.
— Пардон?
— Возьми с собой, — сказал жаба настойчиво. — Это будет хороший подарок!
Пиктси внимательно смотрели, как она снова ложится на живот и протискивается в отверстие за камнем, и крепко ухватившийся за Тиффани жаба — вместе с ней. Вблизи она разглядела, что прикрывал дыру не камень, как ей прежде показалось, а старинный круглый щит, зеленовато-синий, весь изъеденный временем. Отверстие вполне позволяло ей пробраться внутрь, но Тиффани пришлось оставить ноги снаружи, потому что целиком уместиться в комнате, куда заглянула, она никак бы не смогла. Во-первых, из-за кровати, хоть и маленькой, на которой лежала келда. Во-вторых, из-за того, что комната была почти вся занята сваленным вдоль стен и рассыпанным по полу золотом.